Аллея всех храбрецов

Они танцевали вдвоём и разговаривали за столом, хотя рядом была масса народа. Временами она с кем-то танцевала, кто-то принимал участие в этих разговорах, и они снова оставались одни. Ему было особенно приятно, что он и раньше думал о ней, и уже что-то их связывало, словно была у них собственная история. Встреча казалась ему исполнением желаний, залогом будущих удач, хорошего и пока неясного.

Они познакомились. Он узнал её имя: Инга. До этого звал её Наргис. В ней в самом деле было что-то от индийской киноактрисы. Прежде всего глаза, удивительные, какие-то честные, проникающие в тебя глаза. На воронихинском банкете была масса народа: банкет, так банкет. Отчего пригласили его? – было для него загадкой.

Они танцевали с Ингой, и он говорил ей случайные, бестолковые, должно быть, слова:

– Вы меня помните? Мы с Димкой – друзья.

Он не кривил душой. Ему было забавно с ним. Димка мог сказать ни с того, ни с сего:

– Очки-то у тебя, как у директора.

– Какого директора?

– Обыкновенного.

– Директора школы?

– Нет, цирка.

Они станцевали ещё и ещё раз. И в разговоре между ними протягивались связующие нити. Потом сидели в холле в низких, утопающих креслах, и их отражения гримасничали перед ними в полированной поверхности низкого стола. Словно это были их души, неясные пока ни друг другу, ни им самим. У них оказались схожие вкусы. Он говорил, что не понимает этих напевов под гитару, самодельного речитатива, не считает их за песни. Она сочувственно улыбалась. Разве не говорит она тожe самое мужу, крутящему катушки записей в свободную минуту.

– Что ты понимаешь? – отвечал ей обычно муж. – Это современная песня. Без слюней и пошлой сентиментальности. Душа современного человека. Ирония и бравада и одновременно тонкость чувств.

Она не соглашалась, но не была уверена, и теперь радовалась.

– Вот ты где? – перед ними стоял Воронихин, улыбаясь виноватой улыбкой. Инга встала. Поспешность её задела Мокашова.

Вечер был для него испорчен, он собрался уходить, но в зале его остановил Славка, предложив выпить на брудершафт.

– Нравишься ты мне, – высокопарно объяснил он и добавил: – А чем? Не пойму.

Они подошли к столу.

– У нас с тобой| обязательно получится, – говорил Славка. – Как тебя по отчеству?

Бинты его были сняты, оставались только полоски пластыря, и стало видно, что Славка мужественно красив.

– Зачем по отчеству? – улыбнулся Мокашов, – зови просто: Борис, Боря.

– Так до седых волос проходишь в «борях»… Борис Николаевич… Я для разгона буду тебя Борисом Крокодиловичем звать.

И Мокашову стало легко и радостно. Он понимал, что на банкет не попали многие, а он попал. Он не испытал сначала удовлетворения. Какое там удовлетворение? Казалось, ты вовлечён в чужую азартную игру и покамест «на подхвате», когда следовало бы собственное иметь. Затем он понял, что не обязательно чего-нибудь достичь. Важно хотя бы доказать, что ты не лыком шит и достоин всего. И удивление и заинтересованность могли стать его первыми наградами. Приглашение было признанием, а, может, везением, и в результате он и с Ингой познакомился.

Вокруг продолжалось веселье. Вадим кричал тянущемуся к нему с рюмкой Невмывако:

– Не прикасайтесь ко мне, Пётр Фёдорович, не чокайтесь. Вы – анти Мидас. К чему прикоснётесь, всё прахом становится: где наше КБ, макетка, стенды? И я – на очереди.

– По вашим словам я – Минос…

– Ни Минос, Антимидас. У Мидаса всё превращалось в золото, у вас – наоборот. А, может, вы – Минотавр. Славка, помнишь про Минотавра?

– Сам-то помнишь?

– Не отвечай вопросом на вопрос.

– А чего спрашиваешь?

– Не я, Пётр Фёдорович.

– Вот он и есть тот самый Минотавр.

Всё вспоминалось затем отдельными кусками. Пили уже из тяжёлых винных бутылок, принесённых с собой из экономии, в которых был коньяк.

– У нас получится – повторял Славка, словно заезженная пластинка. – У нас обязательно получится, как у лошадей. У них задние ноги попадают вслед передним.

– А почему «сапогов» не пригласили?

– У «сапогов» – слишком куцая политика. «Дал-взял». Как у дрессированных зверей, станцевал и сахар тебе в зубы. А у нас получится. Ответственно тебе говорю.

«Получится? – думал Мокашов. – Можно постоянно повторять про себя: „Вы меня не знаете. Вы меня ещё узнаете“. Да, он и сам не знал, сумеет ли? Испугался наскока Иркина? Но зачем тратить силы на очевидную ерунду? Считать гребанные моменты инерции, стоя на голове. А посчитанные они и не нужны. Не ценится здесь рабский труд. Как и везде. И он не для него. А что ему, собственно, нужно? Чем он удивит этот многополярный мир? Не знают, что у него за пазухой, вопреки всему. Везёт пока и в этом – его залог успеха и впредь ему должно обязательно везти».

– Знаешь, что у нас получится? – сказал он. – У нас с тобой тянитолкай получится.

Мокашов только на банкете узнал, что пилотируемые на выходе. «И на полёт скорее всего выберут ткачиху, – сказал Вадим, – придётся её доучивать». Выходит, рядом, за стенкой крутились другие, разрабатывали, увязывали, звенели кругом тревожные предупреждавшие звонки, а он об этом не знал: о нём не вспомнили, не довели до сведения, не сочли.