Александрия-2

Тряся своей козлиной бороденкой, он под большим секретом поведал мне то, что узнал через надежных людей: у судьи на меня заготовлены два приговора. Один – жесткий. Десять лет заключения в колонии общего режима, как того и требует для меня прокурор. Другой – либеральный. Три года лагеря. А, учитывая то, что я уже полтора года отсидел в следственном изоляторе, то отбывать мне осталось совсем немного.

– К тому же, Михаил Аркадьевич, меня уверили, что возможна отсрочка исполнения. Тогда вас освободят из-под стражи прямо в зале суда, – прошептал он мне на ухо.

– И от кого зависит, какое решение примет суд?

– В том-то и дело, что только от вас, милейший. Исключительно от вас, – проблеял адвокат.

– Что я должен делать?

Карл Иванович удрученно вздохнул, словно его дочь вышла замуж за араба, и всплеснул руками:

– Эти церковники! Они так не вовремя влезли в ваш конфликт с властью. Они уже сами не рады, что ввязались в эту драку. Но теперь проблема, как выйти из нее с честью.

– Я уже встречался с митрополитом Мефодием. И мы обо всем, кажется, договорились.

Дурново замялся и стал усердно рыться в собственных карманах, чтобы хоть чем-то заполнить паузу. Наконец, нашел упаковку жевательной резинки, выдавил одну подушечку и предложил мне:

– Не желаете?

Я отказался. Тогда Карл Иванович бросил ее себе в рот и энергично задвигал челюстью.

– Вы умный человек, Михаил Аркадьевич. И я от вас ничего скрывать не буду. Та багамская компания, с которой просил перезаключить договор дарения митрополит, принадлежит, конечно же, не церкви. Ее контролируют люди, с которыми у вас вышел конфликт. Они уладили все проблемы с духовенством. Церковь получит большие деньги в качестве пожертвований, будут восстановлены храмы. Ваши с Леонидом Петровичем имена навечно будут числиться в списке самых щедрых спонсоров православия. Но нефть, извините, церковь добывать не будет, и финансовые потоки контролировать и распределять тоже. Этим займутся другие люди. Так что не упрямьтесь, Михаил Аркадьевич, подпишите новую доверенность на управление вашими акциями или договор дарения, и дело с концом.

– А вдруг объявится Неклюдов и опротестует эту сделку в независимом суде? Как мы тогда будем выглядеть? – спросил я.

– Давайте аннулируем его доверенность, – предложил Дурново. – Он заключил недействительную сделку с церковью и исчез.

– Вы же сами знаете, что у него были на то причины.

– А вы хотите сгнить в тюрьме?! – воскликнул адвокат. – Знаете, в моей тридцатилетней практике еще никогда не было такого упрямого клиента! Я думаю, что ваши противники найдут способ решить свои проблемы и без вашего участия.

Я с детства не люблю, когда на меня давят. А Дурново, повысив на меня голос, перешел ту черту, за которой мое терпение заканчивается.

– И как же им это удастся, Карл Иванович? – холодно заметил я. – Вы сами только что подали мне очень интересную идею: признать сделку Неклюдова с церковью недействительной. Я так и сделаю. Через других адвокатов. А в ваших услугах, любезный, я с этой минуты больше не нуждаюсь. Вы уволены!

Когда я говорил жене, что в Матросской Тишине нет женщин-надзирательниц, то врал самым бессовестным образом, чтобы успокоить ее ревность. Они здесь есть. А некоторые – даже очень симпатичные.

Еще до освобождения Редактора к нам в камеру раз в месяц приходила парикмахерша – миниатюрная блондинка с большими голубыми глазами. Звали ее Света.

Так мы этой стрижки ждали, как свидания с божеством, и считали дни.

Иногда и еду разносила нам женщина. Только, в отличие от Светы, она была совсем непривлекательной. Какая-то длинная, тощая, в очках, и всегда, накладывая нам в миски кашу или наливая похлебку, отводила глаза в сторону, словно стеснялась чего-то. И имя у нее было соответствующее – Тома. Света приносила к нам в камеру свет, а Тома – лишь уныние, тоску и безвкусную пищу.

Когда я остался в камере один, Тома стала навещать меня чаще. Вначале через день, а потом чуть ли не каждый, кроме, естественно, выходных. И внешне она как-то преобразилась. Начала пользоваться косметикой, подкрашивать губы и брови. А однажды я даже ее не узнал – это было в День Победы – она принесла мне праздничный обед с такой прической – прямо обалдеть. Я ни за что бы не поверил, что женщина может так измениться. Вместо прежнего «синего чулка» передо мной стояла дама средних лет, весьма интересная и даже эффектная. Даже мундир сержанта внутренних войск ей был к лицу. Но главное – взгляд. Как она на меня смотрела! Столь выразительно и призывно, что мое мужское естество после полуторагодовалого воздержания взяло верх над моим разумом.

Я плохо помню, как встал с табурета и приблизился к ней, как целовал ее шею, щеки и губы. Как я дурел от аромата ее дешевых духов!

Она насилу отстранила меня и прошептала:

– Потерпи, дорогой. Я приду ночью. Обязательно приду.

Я был вознагражден за все свои лишения. Я почувствовал себя живым, здоровым мужиком. Моя душа пела. И мрачная камера уже не казалась такой унылой. Она освещалась моим внутренним светом. Как захотелось жить и бороться, если бы вы только знали!