Александр Одоевский

— Не надо, друг мой! Главное, мы сейчас вместе. А там, даст бог, доживу и до возвращения твоего с Кавказа в орденах и офицерском мундире.

Александр улыбнулся.

— Не поддавайся, сын, унынию, ибо оно, как ржа, съест и сердце и душу!..

— Постараюсь, отец!

Наступил день отъезда. Просьба старого князя о разрешении его сыну проехать от Казани до Кавказа не этапным порядком, а на почтовых «по примеру проследовавшего из Сибири в 1829 году Бестужева, с жандармом на его, Одоевского, счет» была удовлетворена.

Они покинули Казань двадцать восьмого августа. Елизавету Нарышкину княгиня Голицына увезла в Москву для свидания с родными и друзьями. Старый князь Одоевский провожал сына до станции, где дорога разделялась на две: одна шла на Москву, другая — на Кавказ. При перемене лошадей, собираясь через минуту проститься с Александром, он печально сидел на крыльце почтового дома, опустив седую голову.

— Дружище! — наконец спросил он проходившего мимо ямщика. — Далеко ль отсюда поворот на Кавказ?

— Так не с этой станции, ваше сиятельство, а с будущей! — удивленно ответил тот.

Иван Сергеевич чуть не подпрыгнул от нежданной радости. Как же, еще двадцать три версты глядеть на сына, обнимать его! Он тут же сунул ошеломленному ямщику двадцать пять рублей.

Однако расставание все равно пришло, и надо было разъезжаться.

Теперь уж на всю жизнь…

ГЛАВА ПЯТАЯ

Утешьтесь! За павших ваш меч отомстит.

И где б ни потухнул наш пламенник жизни,

Пусть доблестный дух до могилы кипит,

Как чаша заздравная в память отчизны.

А. И. Одоевский

1

Мелькали по сторонам почтовые станции и дорожные столбы…

По дороге в Ставрополь ссыльные узнали о проезде государя в Тифлис. Поэтому им на предпоследней к Новочеркасску станции не дали лошадей, а предложили волов. Тарантасы снова двинулись в путь. С восходом солнца путники въехали в казацкую станицу. В Новочеркасске они отдохнули, ходили на могилу героя Отечественной войны 1812 года атамана Платова у алтаря церкви, им же воздвигнутой.

И снова в путь!..

Как сладок первый день среди полей отчизны,
На берегах излучистой Усьмы!
Опять блеснул нам луч давно минувшей жизни
И вывел нас из долгой скорбной тьмы…
Мы ожили!..

За поворотом блеснула неширокая река.

— Усьма! — негромко сказал Назимов.

Через минуту он зябко повел плечами и закутался в шинель. Его лихорадило.

— Ты посмотри, Александр, красота какая!

Берег реки порос густым низкорослым лесом. На пенистых перекатах плясали отблески облачного неба.

— Вот и мельница, Мишель, — возбужденно воскликнул Одоевский, показывая на видневшееся вдали неуклюжее деревянное строение.

— Церкви православной не хватает, — послышался голос дремавшего Нарышкина.

— Да вон она, за холмом!..

И может ли что быть милее и привольней
Обзора мирного приятных этих мест,
Где издали блестит на белой колокольне,
Манит, как жизни цель, отрадный спасов крест?..

— Записывай свои экспромты, друг мой, — заметил Назимов.

Одоевский беспечно махнул рукой.

— Минута вдохновения важней слова печатного, — сказал он. — Стих прозвучал и растворился в этом мире, оставшись в долгой памяти лугов, сияющего неба и речной воды… Отзвук его услышу я когда-нибудь.

— Мудришь все, — вздохнул Нарышкин. — А парома что-то и не видно.

Одоевский промолчал.

Лежавший у подножия горы Ставрополь возник на той стороне сразу: блеснул золотыми куполами церквей, зачернел домами и остроконечной сторожевой башней.

— Колокола! — услышав слабый мелодичный перезвон, тихо произнес Нарышкин и снял фуражку.

Казак замер на месте и перекрестился. Он сопровождал ссыльных из самого Тобольска.

«Курлы-курлы!..» — раздался в наступившей тишине печальный и протяжный крик.

В высоком прозрачном небе вытянулся к югу журавлиный клин.

— Приветствуй их, Александр, — сказал Назимов. — Туда же летят, в «теплую Сибирь».

Журавли уходили все дальше и дальше.

Одоевский смотрел им вслед…

Куда несетесь вы, крылатые станицы?
В страну ль, где на горах шумит лавровый лес,
Где реют радостно могучие орлицы
И тонут в синеве пылающих небес.
И мы — на Юг!

Ставрополь приближался. Журавли растворились в небе. Легкий туман над городом рассеялся, в далеком мареве засветились под холодным солнцем белые вершины гор.

Лоб Одоевского пересекла глубокая поперечная морщина.

Но солнце там души не отогреет
И свежий мирт чела не обовьет…

2