Александр Одоевский

«Вечером нас потребовали в штаб для объявления, кто из нас в какой полк назначен… В эту же ночь должны мы были отправиться по полкам. Нам дали прогоны каждому на руки. В первый еще раз, с выезда из Сибири, мы отправились без провожатых. Была туманная черная ночь, когда несколько троек разъехались в разные стороны. Что ожидает нас в будущем? Черкесская ли пуля сразит, злая ли кавказская лихорадка уложит в мать-сырую землю?..»

3

«Хороших ребят здесь много, особенно в Тифлисе есть люди очень порядочные…»

(М. Ю. Лермонтов — С. А. Раевскому)

Быть может, все происходило и не так. Однако…..Рассвет просыпался в горах долго и неохотно.

Лошади шли медленно, пугливо косили глазами в сторону затянутого туманом ущелья.

— Укутайтесь, ваше благородие! Уж на что я привычный, а и то дрожно. — Казак зябко повел широкими плечами и натянул поводья.

— Ничего, Тверетинов! Скоро жарко будет. — Одоевский повернулся к задремавшему было спутнику: — А что скажет Мишель?

Лермонтов лениво приоткрыл глаза.

— Меня другое волнует, Александр! — произнес он. — Думаю о прихотях судьбы, что сводит и разлучает людей. Мог ли полагать о встрече с тобой? Благо казак понятливый попался…

Тверетинов бросил на говорившего иронический взгляд.

— В приказе не сказано о строжайшем присмотре за его благородием! — заметил он.

— Я к тому же и веду, дружище! — улыбнулся Лермонтов.

Дорога круто свернула вправо.

Над горами неторопливо поднималось солнце.

Пригревшись, казак задремал…

— А я ведь много слышал о Грибоедове и Рылееве в семье Столыпиных, — продолжая прерванный разговор, сказал Лермонтов. — Они дружили с отцом Монго, покойным Аркадием Алексеевичем. Вдова его рассказывала мне об участниках 14 декабря…

Одоевский молчал. Этот совсем еще юный прапорщик с первых часов их знакомства поразил его нетерпеливой мощью поэтического духа. Рукописную пиесу Лермонтова, посвященную смерти Пушкина, знали многие сибирские изгнанники.

— Расскажи мне о Петербурге, Мишель, — попросил он. — Каков он сейчас? Уж более десяти лет там не был, да и не придется, видно.

— И я уж скоро год, как покинул северную столицу. Но что там может измениться? Вахтпарады, балы, прогулки на острова… Свет слишком консервативен в своих увлечениях. Скажи лучше, Александр, что пишешь сейчас?

Одоевский неопределенно повел плечами.

— Пустяки!.. Не записываю я своих гениальных творений. — И громко засмеялся.

Тверетинов вздрогнул, открыл глаза и, озираясь, растерянно захлопал пушистыми рыжими ресницами.

— Спи, спи, братец! — успокоил его Одоевский.

— Читал я твои стихи, напечатанные в «Литературной газете» и «Северных цветах», — все так же серьезно продолжал Лермонтов.

— Они же без подписи!

— Граф Комаровский по секрету выдал мне имя автора.

— Егорушка?

— Да, Егор Евграфович! Знавал я и другого вашего сослуживца по конногвардейскому полку, Ивана Дмитриевича Лужина. Много интересного слышал от них.

— Егор женился недавно на сестре поэта Дмитрия Веневитинова, умершего лет десять назад. Барствует сейчас в своем орловском имении… — задумчиво пробормотал Одоевский.

— Смотрите, ваше благородие! — внезапно воскликнул казак.

Возле тропы на диком валуне, нахохлившись, сидел горный орел. Зло покосившись на потревоживших его покой путников, он нехотя взмахнул крылами, поднялся над ущельем и застыл в высоком голубом небе.

— Унылый страж Кавказа! — сказал Одоевский.

— Алчущий крови… — усмехнулся Лермонтов.

— Царственная птица, — уважительно заметил Тверетинов и снова погрузился в свои дремотные думы.

В Екатериноградской они задержались.

Пришлось ждать оказии, а она случалась в этих местах не так часто. Да и паромная переправа через Малку чуть ли не ежемесячно починялась.

Ночевали на постоялом дворе. Напившись горячего чая, Тверетинов быстро заснул. Во сне морщинистое задубевшее лицо его разгладилось и осветилось слабой улыбкой: видно, улетел в мечтах тобольский казак в родные сибирские края, дышал вольным морозным воздухом, обнимал за крепко сбитые плечи жену, гладил по головам мальчат…

Путники же долго не спали…

Разрушилась преграда условности, несколько отчуждавшая их в дороге, протянулась от сердца к сердцу нить доверия. И Лермонтов за много месяцев впервые раскрыл свою душу пред человеком, чью жизнь и помыслы неизмеримо уважал.

А Александр стал самим собой пред этим мудрым поэтом, так много обещавшим в будущем. Ежли дарует ему судьба еще несколько лет…

Ночь показалась короткой, и хоть впереди немало дней, проведенных вместе, эта ночь — первая — у переправы запомнилась обоим надолго.

Они говорили об отечественной истории, о борьбе древнего Новгорода за независимость…

— Когда я думаю об этом, я вспоминаю вас, вышедших в то раннее декабрьское утро на Сенатскую площадь. Лет шесть назад я написал поэму «Последний сын вольности»…