Александр Одоевский

Знаете или нет: где я и каково мне? Но, во всяком случае, я уверен, что Вы только об одном у меня спросите: что я? Да как Вам отвечать? Тот же? Нет, по врожденному самолюбию, право, мне кажется; несколько лучше! потому что я чаще бываю с самим собою. Впрочем, не спрашивайте, что я произвел? Почти ничего. Читаю много, творю мало; но зато если у меня (авось!) что-либо выльется, то, без всякого сомнения, с большей отчетливостью противу прежнего; ибо, благодаря моему одиночеству, я могу весь жить в моем предмете: внешний мир меня не развлечет…

Прощайте! Дайте мне пожать Вашу руку и повторить, что я Вас помню живо и люблю горячо: есть чувства, которые глубоко западают в мою душу.

Вам преданный Александр Одоевский.

27 фев[раля] 1834.

Р. S. Дружески поклонитесь от меня И. И. Пущину: я дорожу его памятью; скажите Фердинанду Богдановичу. (Вольфу. — В. Я.), что я сохранил к нему те же чувства: приязнь за приязнь и признательность за то, что не криво гляжу на мир, хоть в вещественном смысле».

Зима в Елани выдалась снежной и ветреной.

Местные жители порой обращались, поначалу робко, к Одоевскому за помощью и советом. В первом он никогда не отказывал, в вопросах же сельскохозяйственных (относительно земли, пахоты, урожая…) разбирался значительно хуже их.

Из дома приходили печальные вести: после сестренки Мари ушел из жизни петербургский дядюшка Дмитрий Сергеевич Ланской. Не выдержал мучительной операции на почке, которую после долгих оттяжек все же решился сделать ему знаменитый хирург. Не следовало оперироваться ему на седьмом десятке лет!..

Весна пришла в эти края рано. Вскрылась за холмом речка, небольшую деревянную церквушку крестьяне украсили первыми полевыми цветами. Ночи еще оставались прохладными, но днем уже изрядно припекало.

Боясь простудиться, Александр редко выходил из дома.

В июле 1834 года, купив у выехавшего из села зажиточного мужика целый дом, он обратился к иркутскому гражданскому губернатору с просьбой: дать свое «соизволение на постройку ограды, анбара, завозки, конюшни и хлева; для чего по настоящей дороговизне нужно будет не менее двух тысяч рублей. Мои родные, всегда готовые удовлетворить всем моим нуждам, без сомнения ожидают, на счет присылки подобной суммы, только разрешения вашего превосходительства…».

Иван Богданович Цейдлер дал свое согласие.

Но Петербург распорядился «посылаемые в адрес ссыльных деньги выдавать мелкими суммами, не свыше 100 рублей, и требовать оправдательных документов в израсходовании».

Отказ огорчил Одоевского, так как часть денег он намеревался послать нуждавшимся товарищам по неволе. Пришлось изыскивать какие-то иные пути…

Хозяйством он скоро обзавелся довольно обширным.

Недомогание тяготило его. Погода установилась в Елани хорошая, но непостоянная: в полдень — невыносимая жара, ночью — прохладно. Несмотря на все предосторожности, он простудился и «получил такую боль в горле», что с трудом мог говорить. Шею он ежедневно натирал летучим спиртом своего состава. Это, кажется, помогало ему.

Отца Александр старался не волновать своими болезнями. Иван Сергеевич сам чувствовал себя неважно; участилась одышка, нестерпимо болело в боку… Князь собирался показаться столичным докторам, а заодно и навестить родных.

«…Простите, мой нежно любимый отец, что я так давно не писал вам; все эти дни мне было так грустно, что я не мог взять пера в руки: мои письма были бы отражением чувствований моего сердца, которое очень мучилось в течение этих двух недель, хотя я и сам не знаю причины этих моральных страданий: моя судьба — страдать… В глубине души я храню полную покорность провидению; теперь я чувствую себя хорошо: моя грусть проходит, когда я думаю о вашей привязанности ко мне и о вашем отеческом попечении…»

С каждым месяцем росла библиотека Одоевского, ширился и его интерес ко всему новому, что появлялось в русской и зарубежной литературе. Чтение — по-прежнему его любимое и единственное занятие. С книгами он не так ощущал свою оторванность от умственной жизни общества.

«…Словарь Bowl’я и английские произведения… еще не доставлены мне… Тем не менее я надеюсь скоро получить этот словарь, который стал для меня предметом самого живого ожидания, с тех пор, как я погрузился в изучение Шекспира. Благодарю, тысячу раз благодарю — за рисунок с изображением его могилы, за его портрет и за его биографию… Все, что имеет отношение к этому поэту-философу — представляет для меня особенную прелесть. Что касается портрета, то Варвара Ивановна давно снабдила меня им — вместе с экземпляром полного собрания его сочинений и с толковым словарем, который к нему приложен».

За книгами он забывал все: Сибирь, Елань, свое одиночество…

Он делился с отцом, со своим единственным по-настоящему читателем и оппонентом, мыслями по поводу прочитанных книг и журналов: защищал «Воспоминания о Востоке» Ламартина от нападок «Библиотеки для чтения», упрекал автора «Путешествия в Палестину…» А Муравьева в «неопределенности общих мест»…

Он ворошил прошлое, в коем было много радостного и печального…