Александр Одоевский

Одоевский сочинил песню. Ее пели его товарищи во время перехода, рассчитанного на полтора месяца.

За святую Русь неволя и казни —
Радость и слава!
Весело ляжем живые
За святую Русь.

До Верхнеудинска шла неширокая почтовая дорога, станций по ней было очень мало. На дневках проводники-буряты ставили войлочные юрты на четыре-пять человек каждая.

После Домно-Ключевской станции начался дождь. Юрты промокали, но «государственные преступники» шутили друг над другом, стараясь не думать о неудобствах.

— Я вижу, ты и нынче совершил омовение, — смеялся Розен, глядя на мокрого Одоевского.

— Взгляни, Андрей, на себя! — беззлобно бурчал Александр. — Хоть тут же выжимай!..

Михаил Лунин, у которого в сырую погоду открывались старые раны, ехал в закрытой повозке. Он вызывал, пожалуй, наибольшее любопытство сопровождавших партию бурят. Они хотели узнать, за что его сослали. Им объяснили, что он помышлял на убийство русского тайши — верховного правителя. Бурят это настолько поразило, что они часами кружили на лошадях вокруг закрытой повозки, пытаясь разглядеть лицо таинственного смельчака.

У Шакшинского озера остановились на привал.

«Душа и сердце мое были настроены к поэзии, — записал в свой дневник участник перехода Михаил Бестужев. — Прекрасные картины природы, беспрестанно сменяющие одни других, новые лица, новая природа, новые звуки языка, — тень свободы хотя для одних взоров. Ночи совершенно театральные, на ночлегах наших…»

Зыблется светом объятая
Сосен цепь над рядом юрт.
Звезды светлы, как видения,
Под навесом юрт…

По ночам Александр смотрел на звезды.

Они вспыхивали и гасли в темном небе, в смутных сполохах от горящих между юрт костров, возле которых, опершись на ружья, грелись солдаты…

Переход, поначалу показавшийся тяжелым и скучным, теперь радовал его. Побыть пусть под охраной, но на свободе, среди бескрайнего простора, у берегов сибирских рек, в дремучем лесу, разве мог он мечтать об этом еще лишь месяц назад!

Перекликались часовые…

В небе взошла крупная красная звезда.

— Венера? — удивленно воскликнул высунувшийся из юрты Михаил Кюхельбекер.

Раздался хохот. Многие из «путешественников», оказалось, не спали.

— Уморил! — задыхаясь от смеха, произнес кто-то в темноте. — Спутать Марс с Венерой… Миша, тебе необходимо срочно выспаться!

Сконфуженный Кюхельбекер нырнул обратно в юрту.

Одоевский пошевелил онемевшими под головой пальцами.

Марс — бог войны! К чему он бродит сейчас но небу? Что хочет сказать нам?

В минуты скорби, среди земных костров, бурятских непонятных песен и ржанья лошадей, среди своих товарищей, при свете уходящих звезд был он в эту ночь совсем одинок.

Потому что отрешился от земли, ушел от сполохов и теней, ушел от торопливого бытия в другой мир — мир иного света и иных людей, оставивших в его душе тепло и боль воспоминаний.

Он вспомнил женщину, которую любил… Ее уж нет.

Он встретился с другом и братом своим, чья жизнь недавно оборвалась.

Мне в ранней юности два образа предстали
И, вечно ясные, над сумрачным путем
Слились в созвездие, светились сквозь печали
И согревали дух живительным лучом.

…И жаждал я на все пролить их вдохновенье,
Блестящий ими путь сквозь бури провести…
Я в море бросался, и бурное волненье
Пловца умчало вдаль по шумному пути.

Тихая ночь плыла над уснувшими бурятскими юртами, съежились и потемнели от предутренней сырости костры, задремали часовые, ушли в праведные сны, устав за день, «государственные преступники», и лишь один из них был с небом и землей наедине, и ветер приглушал шаги и падал у его юрты…

Светились две звезды, я видел их сквозь тучи;
Я ими взор поил; но встал девятый вал,
На влажную главу подъял меня могучий,
Меня, недвижного, понес он и примчал, —

И с пеной выбросил в могильную пустыню…
Что шаг — то гроб, на жизнь — ответной жизни нет;
Но я еще хранил души моей святыню,
Заветных образов небесный огнь и свет!

Что искрилось в душе, что из души теснилось, —
Все было их огнем! Их луч меня живил
Но небо надо мной померкло и спустилось —
И пали две звезды на камни двух могил…