Александр Одоевский

Встречи их продолжались, но внезапное несчастье надолго выбило Александра из привычной колеи…

Ибо касалось оно самого близкого ему человека — княгини Прасковьи Александровны Одоевской.

Матери его…

Девятого октября 1820 года княгиня Одоевская скончалась.

Лицо ее в гробу было печально, на губах застыла слабая улыбка, словно в последний раз обращенная к любимым мужу и сыну.

Иван Сергеевич в тот день поседел. Александр не находил себе от горя места.

«Эта жестокая потеря унесла с собой лучшую часть моих чувств и мыслей. Я был сам столь же мало тверд на ногах, как человек, впервые испытавший в бурю грозное колыханье морей. Я был как шальной. Я грустен был, я был весел, как не бываю ни весел, ни грустен. Самая тонкая и лучшая струна лопнула в моем сердце…»

Отпевали и хоронили княгиню на Лазаревском кладбище Александро-Невской лавры…

Тебя уж нет, — но я тобою
Еще дышу;
Туда, в лазурь, я за тобою
Спешу, спешу!..
Когда же ласточкой взовьюся
В тот лучший мир,
Растаю — и с тобой сольюся
В один эфир…

Позже в ногах умершей поставили скромный гранитный памятник с надписью:

«Одоевская княгиня Прасковья Александровна генерал-майорша # 9 октября 1820, в 3 1/2 г ч. по полуночи, на 51 году ее праведной и примерной жизни. Здесь покоится драгоценный прах верного друга, добродетельнейшей супруги и нежной матери, коей сей памятник вечной привязанности поставили несчастный и удрученный горестью супруг и сын».

— Да святится имя твое!..

14 октября Сербинович записал в своем дневнике: «Иду к кн. Одоевскому… говорили о переводах, Гомере, о стихотворцах Державине, Ломоносове, Пушкине, Ламартине, о Шопене, о версификации…»

Круг литературных интересов молодых людей довольно широк.

А Петербург между тем взбудоражен восстанием в Семеновском полку. Солдаты не выдержали издевательств своего полкового командира Шварца. Он жестоко избивал их, заставлял маршировать босыми, выстроив в две шеренги, одну против другой, заставлял плевать друг другу в лицо. Первая гренадерская рота принесла жалобу на своего командира-притеснителя. Ее отправили в крепость. Одиннадцать других рот потребовали вернуть товарищей или арестовать их тоже.

Возмутившиеся солдаты пытались найти Шварца. Он спасся, спрятавшись в навозную кучу.

Великий князь Михаил Павлович требовал выдачи зачинщиков бунта, угрожая:

— Против вас идет конница и шесть пушек!

— Мы под Бородином и не шесть видели! — отвечали усатые гренадеры.

Одоевский потрясен, впервые он задумался над тяжкой участью русских солдат.

В столице только и говорили об этом событии…

Власти были перепуганы.

Император в это время находился в Троппау, на европейском конгрессе.

По Петербургу стали распространяться прокламации. Наконец весь Семеновский полк заключили в Петропавловскую крепость.

Стоявшие в крепостном карауле солдаты лейб-гвардии Московского полка обнимались с арестованными семеновцами, крича:

— Сегодня очередь вашего Шварца, а надо бы, чтоб завтра дошел черед и до нашего командира.

Их полковник Стюрлер будет убит на Сенатской площади через пять лет.

Вскоре пришел указ императора: офицеров и солдат — семеновцев разогнать по армейским полкам, находящимся в провинции; полковника Шварца судить… Однако он отделался легким испугом и «увольнением от службы без права вступить в нее».

Среди семеновских офицеров немало будущих деятелей Северного и Южного обществ: братья Муравьевы-Апостолы, Михаил Бестужев-Рюмин, Иван Якушкин… Власти еще пожалеют, что «начинили порохом» различные воинские части.

А пока толки о семеновской истории не стихают…

У Одоевского было немало знакомых среди гвардейских офицеров. К тому же он и сам уже подумывал о военной службе, особенно после смерти матери.

В конце ноября произошло еще одно событие, всколыхнувшее Петербург. В десятой книжке «Невского зрителя» появилась сатира «К временщику» за подписью Рылеева. Свет безошибочно расшифровал ее как политический памфлет на графа Аракчеева.

Тиран, вострепещи! родится может он —
Иль Кассий, или Брут, иль враг царей
Катон!
О, как на лире я потщусь того
прославить,
Отечество мое кто от тебя избавит!..

Имя поэта стало знаменитым. Гибель его считали неминуемой. Но всесильный граф предпочел «не узнать» себя в этих гневных строках.

«Это был первый удар, нанесенный Рылеевым самовластью!» — позже признается Николай Бестужев.

Александр, восхищенный смелостью поэта, завел о нем разговор с Сербиновичем. За окном шел первый ноябрьский снег. Иван Сергеевич, приехавший из своего имения, неодобрительно покачивал головой.

— Не одобряю сию безумную поэтическую выходку, — сказал он. — Накликать на себя гнев властей — нехитрое дело.

— Сложней войти к ним в доверие, — поддакнул старому князю Сербинович.

— Но истинный поэт всегда быть должен гражданином! — запальчиво возражал Александр.