Александр II

В половине пятого был обед с императрицей, проходивший обыкновенно скучно и тягостно, если не было особенных гостей. После обеда император спал до семи часов. Пробудившись, оставался дома, играл в карты, а то рисовал. Сразу скажем, что рисовал не портреты семьи или пейзажи Петербурга, а формы мундиров и киверов. Вечерами часто ездили в театр, от которого и Мария Александровна и он сам получали удовольствие, но разное. Она была рада не столько представлению, сколько тому вниманию, пусть и внешнему, которое Саша должен был ей оказывать и в лучах которого отогревалось ее сердце. Он смотрел столько же на сцену, сколько и в зал, высматривая хорошенькие лица. Правда, на балет смотрел со вниманием, балет любил, и французского танцора Мариуса Петипа в Мариинском театре вполне оценил.

По возвращении из театра он провожал императрицу до ее покоев. Она ложилась в одиннадцать, а в его окнах свечи горели до двух ночи, хотя все знали, что это вовсе не говорило о присутствии императора. Он отправлялся поразвлечься.

Давно пропал строгий мальчик Саша, который судил отца за «измены» с прелестницами-фрейлинами. Давно были пройдены заветные восемьдесят ступенек и фрейлинский коридор обследован и наскучил. А дам в столице было много. Разных. Замужних и девиц, дам света и полусвета, и вовсе простых актрис и модисток, молодых и совсем молоденьких, вроде воспитанниц Смольного института… Только сейчас Александр стал вполне понимать отца.

Никакой «измены» тут не было и быть не могло. Любовные приключения, иногда забавные, чаще просто приятные, были не более чем частью его образа жизни, необходимыми для удовлетворения огромного сластолюбия, смирять которое он не привык и не желал.

Большая часть его времени уходила на важнейшие государственные дела, и тем более он ценил как семейный размеренный покой, так и тайные мимолетные радости. Он не замечал, как переменился сам, но с удивлением видел, как изменились другие, особенно близкие люди, друзья.

Алешку Толстого он в день коронации произвел во флигель-адъютанты и после старался всячески обласкать. Тогда наивно думалось, что пришел их черед, что его поколение дружной когортой займет важнейшие посты в государстве и начнет проведение благодетельных перемен. Смешно и горько вспоминать, как он был наивен.

Прекрасно зная о художнических устремлениях Толстого, Александр старался постепенно втянуть его в административную машину; зная ум и энергию старого друга, был уверен, что тот с успехом выполнит любое дело. Для начала поручили работу в комиссии о сектантах. Оказалось же, что граф Алексей Константинович крайне неохотно посещает заседания комиссии и даже придворные церемонии, как будто тяготясь своим придворным чином и доверием государя. Спрошенный напрямую, ответил, что не верит в возможность устранить злоупотребления.

– Но мне ты веришь? – обиделся Александр. – Я предлагаю тебе высшие должности, там ты сможешь делать добро.

– Я верю, государь, что вы желаете добра, – уклончиво ответил Толстой, – но вам дурно служат. Я не имею в виду комиссию, везде грязь интриги одолевает наилучшие намерения.

Следует добавить, что во время своей непродолжительной службы Толстой способствовал смягчению строгостей в отношении старообрядцев, которых покойный государь всячески притеснял.

Александр не знал, что граф Алексей давно принял решение об уходе в отставку, и только любовь и уважение к матери, которую он нежно почитал, удерживали его от решительного объяснения. 1 июня 1857 года мать умерла. Вскоре Александр получил письмо от своего флигель-адъютанта.

«Ваше Величество, – официально обращался Алексей. – Долго думал я о способе, каким следовало бы мне изложить Вашему Величеству одно дело, близкое моему сердцу, и пришел к заключению, что прямой путь, как и во всем, самый лучший. Служба, какова бы она ни была, глубоко противна моей природе. Я сознаю, что всякий, по мере сил, должен быть полезен отечеству, но есть разные способы быть полезным. Способ, указанный мне Провидением, – мое литературное дарование, и всякий другой путь для меня невозможен. Я всегда буду плохим администратором, плохим чиновником, но думаю, что без самообольщения могу сказать, что я хороший писатель. Это призвание для меня не ново, я бы следовал ему давно, если бы в продолжении некоторого времени (до сорока лет) не почитал себя обязанным насиловать своего влечения из уважения моим родителям, которые не разделяли моих взглядов на этот счет… Благородное сердце Вашего Величества простит мне, если я теперь умоляю его окончательно уволить меня в отставку, не для того, чтобы удалиться от Вашего Величества, но чтобы вступить на ясно начертанный путь и перестать быть птицей, наряженной в чужие перья. Что же касается Вас, Государь, которого я никогда не перестану любить и уважать, – я имею способ служить Вашей Особе, и я счастлив предложить его Вашему Величеству: это быть бесстрашным сказителем правды – единственная должность, которая мне подходит и к счастью не требует мундира…

Вашего Императорского Величества