Александр II

Широкая улица под разными названиями тянулась на десяток верст. Ряды домов с одной стороны не украшали ее, то были ветхие домишки, покосившиеся и осевшие в землю едва ли не по окна. Правда, встречались, и поновее, с недавно покрашенными ставнями и палисадниками, в которых по весне буйно расцветали сирень и черемуха. Местность была влажной от Невы, текшей здесь свободно и лениво без гранитных ограждений, и от широкого болотистого пространства, за которым виднелись трубы фабрики. Ближе к ней находились фабричные казармы, большие и однообразные пятиэтажные дома, до отказа набитые фабричным людом. Между домами и казармами встречались особняки фабрикантов, окруженные высокими заборами с прочными воротами, впрочем, всегда распахнутыми. Чаще попадались кабаки и трактиры, и редкий работяга доходил до дома, не заглянув туда за водочкой или за парой чаю. Улица на фабричной окраине была дурно вымощена. Тут не мечтали о знаменитой торцовой мостовой центра, довольствовались гнилыми досками, обозначавшими тротуары. Проезжая часть весной и осенью тонула в грязи, а летом – в облаках густой пыли.

Но молодые пропагандисты питали нежные чувства к нищей окраине. Здесь они впервые в жизни занялись важнейшим и нужнейшим (так были уверены!) для России делом. Опасность ходила за ними по пятам, они убегали от нее.

Я помню дом за Невскою заставой;
Там жили бедность, дружба и любовь.
Нужда друзьям казалася забавой,
И часто кровь их грела вместо дров…

Эту песню пели они, закутавшие в пледы и одеяла, сидя кто на кровати, кто вокруг простого некрашеного стола. Полдюжины разбитых стульев и карта России на стене. В спальне продавленная кровать под ветхим покрывалом и зеркало на стене, иногда украшенное бумажной розой. Дощатые стены с оборванными обоями, грубый, некрашеный шаткий пол. На кухне два-три глиняных горшка на большой русской печи, топор на полу, охапка дров возле печи, самовар, ведро для воды.

Такая жизнь была куда как далека не то что от роскоши, но и простой обеспеченности семей, из которых вышло большинство их – из семей священников, чиновников, средней руки помещиков. Обедали редко, чаще – селедка, кислая капуста, редька, студень да хлеб. Иногда яичница, макароны, но чай непременно по три-четыре раза на дню. Ни вина, ни водки не пили.

Рабочие приходили по вечерам. Их учили тому, что успели узнать сами. (А знания эти были не слишком велики. В свидетельстве об окончании гимназии Александра Михайлова, одного из вождей «Земли и воли», значилось: «Закон Божий – три, русский язык и словесность – три, математика – три, физика и математическая география – три, история – три, география – три, немецкий язык – три, французский язык – три». Впрочем, и знания троечников чего-то стоили.) Пересказывали учебники математики и физики, иногда показывали опыты. Правду говоря, желающих учиться после трудного десяти-двенадцатичасового дня было немного. Тогда сами шли в казармы.

Обстановка там была одинаковая на всех пяти этажах: общая зала, обставленная дощатыми лежаками, на которых вместо матрацев были навалены мешки да тряпки. В каждой казарме помещалось около ста человек. По вечерам было почти темно, чадили огарки свечей, воздух был тяжел. Плакали малые дети, мужская брань и женские вопли доносились с разных сторон.

Девушек в казармы не допускали, шли молодые люди. Не обращая внимания на косые взгляды, на насмешки, а то и угрозы позвать сторожа, начинали говорить:

– Ложь и несправедливость царствуют в мире! – ближние примолкали и придвигались к агитатору. – Такой порядок вещей окончится лишь тогда, когда народ будет достаточно образован и сможет сам управлять собою. Мы хотим лишь помочь такому преобразованию.

Начинали всегда с этого, зная, что рабочие тянутся к знаниям, хотят учиться, удивляясь лишь, что учат даром. Так набирался кружок, человек восемь – десять постоянных учеников да еще кто-то приходил от раза к разу. Они по вечерам шагали в неприметный домик, такой же, как и рядом стоящие неказистые развалюхи, но имевший необыкновенных постояльцев. В углу комнаты бросали верхнее платье, садились вокруг стола на стульях, ящиках, поленьях. Комнату освещали две керосиновые лампы.

Начало было простым – география и арифметика. Учили чтению и письму. Какие же старательные встречались ученики! Отработав подчас четырнадцать часов на фабрике, одурев от отупело-тяжелого труда, они все-таки шли учиться. Правда, больше часа не выдерживали. Кто начинал по сторонам смотреть, а кто и тихо задремывал, уронив голову на грудь. Тогда учитель или учительница прекращали занятия, пели песни или читали стихи Некрасова, Курочкина, Огарева.

На втором-третьем занятии примечали самых смышленых и бойких. Затевали окольные разговоры, что-де царь не стоит за народ, не хочет принимать ходоков, слушает только своих министров, а те пекутся о своей выгоде. И земли царь не дает мужикам всей, мироволит дворянам, потому что и сам – помещик…