Аквамарин

Миссис Тан, кстати, всё поняла, когда я вернулась из медицинского центра, и очень трогательно обращалась со мной. Она приготовила мне чай и сказала, чтобы я не волновалась, потому что это вредно для будущего ребенка. И что я, конечно же, могу остаться у нее до рождения малыша. Когда я ей объяснила, что потом хочу вернуться в Перт или, по крайней мере, куда-то на территорию концерна „Мегафуд“, она, похоже, была сильно разочарована».

Когда я дочитываю до этого места, тетя Милдред вынимает письмо из моей руки, хотя оно продолжается и на другой стороне листа. Она протягивает мне следующее письмо из стопки.

Оно совсем короткое, узкая полоска картона, на котором написано:

«28.05.2135, Асагай

Это девочка, сладчайшее, удивительнейшее создание из всех, что мне случалось видеть, и это мой собственный ребенок! Не могу никак в это поверить. И на вид она здорова и бодра. Она вот уже несколько часов спит, вздыхает, видит сны и всё это время спокойно и мерно дышит.

Я назову ее Саха – в честь той бухты, где она была зачата.

С любовью,

Моника».

Меня, значит, назвали в честь некой бухты в Малайзии? Ну спасибо.

В задумчивости провожу рукой по щеке и с удивлением обнаруживаю, что рука стала мокрой. Я даже и не замечала, что по моим щекам текут слезы. Я плачу. Плачу по моей маме, с которой еще никогда не ощущала такой близости, как сейчас, читая эти письма. По которой я скучаю. Которой мне так ужасно не хватает именно сейчас.

Я сижу, опустив руки себе на колени, и чувствую их такими тяжелыми. Мне так трудно поднять их и сказать: «Так, значит, я полукровка».

– Судя по всему, – мягко кивая, подтверждает мои мысли тетя Милдред.

Кажется, моя голова качается сама, помимо моей воли. Я никогда не слышала о таком племени. О… людях, живущих под водой. Не может же быть такого, чтобы их никто не открыл? В смысле – в наши дни? При том, сколько людей работает под водой?

Кажется, что мир вокруг замер. Солнце, лучи которого падают через окно нашей гостиной и ложатся трапециевидным пятном на деревянный пол, никуда не идет, так и останется стоять и светить на веки вечные, я почти убеждена в этом.

Только диван поскрипывает под нами, когда мы шевелимся. Молча говорим друг с другом. На том самом языке, на котором разговаривали друг с другом мои мама и папа.

– Как я тебе и сказала, – говорит тетя Милдред, – сначала я приняла всё это за выдумку. Ну, после первых писем. Я думала, у твоей мамы случился роман и она приукрашивает его со свойственной ей фантазией. Но когда она написала мне про свою беременность, я поняла, что это уже не может быть выдумкой… Ну да, а потом она вернулась с ребенком. С тобой.

Я смотрю в пустоту. Пытаюсь представить себе, каково это было – жить с опекунами, с которыми ты даже не можешь поговорить, каково было не знать, пришлет ли твоя сестра еще весточку о себе.

– А жабры? – говорю я. – Неужели ты не поняла, что отверстия у меня на теле могут быть как-то с этим связаны?

Она задумывается надолго, мне даже начинает казаться, что она совсем заблудилась в своих воспоминаниях.

– Твоя мама, – начинает она наконец, – рассказывала всем, что это был несчастный случай. У нее были документы, полицейские документы из буддистской зоны, медицинская справка – не знаю, как она всё это раздобыла. Наверно, это были подделки. Но ей они были необходимы для миграционных служб, медицинской комиссии и тому подобного. И если бы ты меня тогда спросила, как я представляю себе жабры у человека, я бы предположила, что они должны быть где-то здесь. – Она показывает на свою шею и нижнюю челюсть. – Там, где жабры у рыб.

– Неужели вы никогда не говорили о моем отце? – спрашиваю я.