АКОНИТ 2019. Цикл 2, Оборот 1

Но главная мечта о другом. Каждый день грею одно и тоже воспоминание, о котором даже Учитель не знает. Порой не знаю и я. Оно — марево в летний день.

И всё же, настоящее.

* * *

Ко мне по снегу бежал мальчик. Я играл один — с наступлением ноября старшаки грелись в котельной. Воспиталка их не трогала: один старшак в детстве задушил немца. Думаю, он врал, но котельную она обходила.

Снеговик рос, Снежные дни сменялись тёплыми, будто природа играла в орла и решку. Солнце поливало сугробы, залитый бликами снег напоминал лимонный пирог. Воздух струйками вырывался изо рта, тело вспотело под тяжестью фуфайки. Шапку скинул — больно велика, но я надеялся, что подрасту.

Мальчик был крупнее и старше меня: на год или два. Он не смеялся над тем, что не выговариваю «Р», а я не смеялся над его заячьей губой. Дружба, основанная на недостатках — такими были мы годы назад.

Мальчишка рухнул в снег. Наст хрустнул, словно мальчик сломал все кости сразу. На щеке отпечатался синяк. Зелёные глаза искрились — улыбка распирала подпорченное жуткой губой лицо.

— Принёс? — спросил я.

А радость уже лилась по венам. Хлебушек. Как-то мой друг украл краюху, и мы умяли её в туалете. Желудок сжался в предвкушении, рот заполнила слюна. Даже снеговик с погрызенным но сом-морковкой улыбался веточкой рта.

— Неа, — затряслась кучерявая голова. — Хлеб кончился. Добрый дядя угостил другим.

Я сделал ладони лодочкой. Мальчик высыпал полукруглые бусинки.

— Что это?

— Не просыпь! — Мой друг задумался, капли пота стекали лбу.

— Ну? — переспросил я, недоверчиво вертя бусинки меж обгрызенных ногтей.

— Ми-н-даль, — растягивая буквы, произнёс он.

— Миндал?

— Да, только с мягким знаком. Орехи.

— Никогда не ел. Думал, их белочки кушают.

Заразительный смех мальчишки согрел лучше фуфайки:

— Потому что белки умные! Ешь давай.

И мы ели. Я доверился другу и через минуту очутился в раю. Ми — н — даль. С мягким знаком. Орешки хрустели на зубах, я жадно глотал один за другим. Воспиталка, старшаки — всё далеко. Мы — в миндальной стране.

До сих пор я попадаю в мир таинственного миндаля каждый рассвет.

Я продрых полдня, пока жалобы Учителя, что он проиграл спор, не стали слишком громкими. На этот Вороний день родные принесли ему конфеты, яйца и пачку печенья. Как всегда, призраки затевают спор, кому приволокли самый уродливый венок. Как всегда, они морщатся, когда пары краски обволакивают могилы. Наконец ботинки живых прекращают калечить землю: люди приходят и уходят до наступления обеда. За годы курган оброс бурьяном, поэтому никто не мешает вынашивать план «Как достать старика».

— Здесь?

В землю воткнулась лопата. Я опешил от неожиданности: ещё метр и лезвие достанет до трухлявых костей. Нет, нет, нет! Или да… Я так долго жду Зов. Кто пришёл в гости на старые кости?

Кое-как высовываюсь из земли. День жжёт кислотными лучами. Ныряю обратно и… не понимаю ничего.

Одноглазый старик по колено в бурьяне. На рейтузах — репьи, с уголков рта капает слюна, на впалых щеках — пропитанные кровью кусочки газеты. Пиратская повязка сползла и затянутый кожей прогал будто просвечивает землю.

— Ты тут?

Я киваю, правда, без толку. Кто ты? Откуда знаешь, где я?

Догадка пронзает голову: он сбил меня. Случайный убийца на машине. Но почему не помнит, где похоронил? Хотя эго было так давно…

— Так вот кто тебя помнит? — спрашивает Учитель.

Голоса сквозь землю — местный канал связи. Я могу послать сообщение и на другой край кладбища, но что передадут — вопрос.

— За Лебетуном пришли? — Ловкач-Два-Пальца басом оглашает могилы. Легенду о мальчике, который не уходит, знают все.

— Заберут старичка!

— Давно пора, могила заросла, только людей пугать!

— Эх, надеюсь, в раю есть книги, — шепчет Учитель.

Семнадцать кричит: апрельская капель сменяется дождём.

— Князь наказал! — визжит Ловкач-Два-Пальца.

— Князь, князь, князь, — шипят остальные.

Призраки вертятся в земле. Семнадцать не любят, Являться во сне — преступление, но единственный способ поговорить с живыми.

Лопата вырывает комья земли, лезвие перерубает дождевых червей. Непокорная земля — а на кладбище только такая, — прилипает к лопате. Старик устал: хриплое дыхание сменяется надсадным кашлем.

— Мяу.

Исчадие ада топчет землю подушками лап и бесцеремонно мочится на курган. Зрачки увеличиваются — будто видят сгнившие кости.

Старик едва дышит. Единственный глаз хищно зыркает по сторонам. Дед потолстел: серая шинель рвётся на спине, когда он сгибается. Комья земли, как внутренности, валяются подле могилы.

До костей ещё пол метра. Что потом? Уйду? Я много знаю о Зове, но что будет, если старик выкопает кости?

Я ничего не понимаю. Кто ты, дедушка?

— Да кто ты вообще такой?! — кричит старик.

Я пугаюсь по-настоящему. Он меня не помнит. Но если не он, то кто?

Я отвлекаюсь на топот ног и грубые голоса. Мародёры, санитары кладбища. Трое мужчин кладут в мешки всё, что влезет, но особенно ценится водочка. Оставленные стаканы пьются тут же, руки цинично салютуют памятникам. Разгорячённые алкоголем, воры улюлюкают и шествуют по кладбищу, как на параде.

Старик исчезает, и лишь мяуканье кота ещё долго режет слух.