АКОНИТ 2019. Цикл 2, Оборот 1

II не удивляйтесь. Сложно стать взрослым, когда ты в ось ми летний чумазей, но я пытаюсь. Соседний призрак — Учитель, умер в начале двухтысячных от разрыва сердца, — каждый день толкует значения умных слов. Ещё болтает о книгах и распаде СССР, но здесь я бессилен. Мне всё-таки восемь.

* * *

Пошли прочь, бесы!

Кричит древний, одноглазый старикан. Он и кот — исчадия Сатаны. Кот видит призраков, старик — стреляет пулями с солью, будто взгляд кота — прицел. Иногда попадает. Не больно, но ощущение, словно вода заполняет нос и рог. Я-то знаю: при жизни воспиталка часто кунала в воду за плохое поведение.

— Я ваши могилы выкопаю! — не унимается Дед.

— Дурак! — отвечаю я, но вместо слов чахлые комья апрельского снега взметаются в вихре. Меня слышит лишь кот: рыжий, облезлый, словно состарившийся с хозяином. Дед стреляет, пуля пролетает рядом с головой. Хм, и как он к ста годам ещё не потерял зрение? Правда, до ста ему лет десять, но судя по ловкости движений, в роду затесались богатыри.

Старик, чертыхнувшись, уходит. Покосившаяся вбок хибара скрипом полов встречает хозяина. Засохшие мухи между старых стёкол глядят на мир безжизненными глазками. Лишь бархатная подушка на подоконнике — вотчина кота — переливается в свете луны.

Кот задерживается на крыльце. Рыжая шерсть походит на прокисшее солнце. Лукавый взгляд шмыгает с хищным интересом.

— Ты что-то знаешь, — говорю я, и рядом с котом падает сосулька.

Он смотрит на осколки. II кивает. Клянусь, кивает!

— Скажи, — молю я.

Дверь открывается — коридор, освещённый сальной лампой, зовёт в логово врага. Кот застывает на пороге. Я могу войти, но….

Боюсь, Потому что забыть легче, чем помнить.

Прогоревшие брёвна одного из соседних домов угольно черны. Я — бесцветен. Дрожащий силуэт, который увидишь разве что в метель, да в полнолуние с туманом.

Лунный луч освещает трухлявое крыльцо. Что я здесь делаю? Зачем пристал к старику? Князь не разрешает призракам покидать кладбище. Он, как говорит Учитель, — Генеральный секретарь партии призраков и анархистов.

Плевать. Старик живёт здесь… Не помню. Я говорил, что воспоминания — туман. Порой думаю, что вспомню, аж больно становится — самую малость — но не могу. Веснушчатые руки воспиталки, календарик с обожжёнными углами — запросто. А тут… Мы воюем лет десять. Может, двадцать. Или тридцать. Нет, с ним всегда кот, а коты столько не живут.

Сарай за домом полон кур. Оборачиваюсь: силуэт деда на кухне бряцает сковородкой. Кот по-хозяйски прыгает на стол. Дед глуховат, поэтому увещевания, что еда вот-вот будет готова, отчётливо слышны. Он раскошелился — новый замок на двери сарая размером с мою голову. Жмурюсь — за годы так и не привык — и ныряю к дремлющим пташкам.

Куры худые — едой балуют кота. Рыжие перья, глупые глаза, запах помёта, которым пропитан насест. Хватаю первую — она не просыпается. Куры — народ простой. Не боятся того, чего не видят. Интересно, как всё выглядит со стороны? Спящая курица парит в воздухе? Странно, но мир устроен так, что пройди кто мимо — не заметит. Учитель называет это полосой движения: мол, у призраков — одна, у людей — другая, и редко они пересекаются. Козырь призраков — мы видим, но не причиняем ощутимый вред. Козырь людей — не видят, но причиняют.

Нутро жжёт веселье — чуть придерживаю курицу за крылья, и она будто летит. Вдали одобрительно воет собака. Знаю лохматого персонажа, ещё щенком видел. Тогда мы играли, теперь — боится. Так было с его матерью, бабушкой и всей их собачьей семейкой.

В деревне пятнадцать домов. Улица прямая, как мысли озабоченного. Хм, надо спросить Учителя, что значит это слово. Соседка старика — одинокая дама, в чьём доме правят турецкие сериалы, говорила так об одном герое. Иду дальше: окна подсвечены синеватыми отсветами телевизоров, на одной крыше — российский флаг. Собака тоскливо воет в такт тающему апрелю. Хм, а по чём горевать мне? Друг Учитель — горюет о книгах, другой сосед — Ловкач-Два-Пальца — о зарытом на Урале мешке денег, новая соседка — Певичка — об «Айфоне». Ей кто-то приказал повеситься. Группы смерти, Интернет. Я в этом не разбираюсь, но, думаю, вешаться плохо. Особенно в тринадцать лет. В земле, если что, холодновато. Пару раз лежал в Учительском в гробу — чуть теплее, но спина затекает — жуть.

— Лети!

Я толкаю курицу к залитому звёздами небу. Чувствую, как лениво текут миллилитры крови в тёплом тельце. Птица просыпается, крылья вспарывают ночь.

— Лети!

Пару секунд она парит и кудахчет, после — падает.

— Почему вы не улетаете?

Птица что-то кудахчет.

— Он плохой. Я знаю.

Она молчит.

Зачем я балуюсь? Что только не воровал: ключи, пульты, носки. Весело, но со временем надоедает. Знаю: старик плохой, поэтому докучаю, как могу. Помогаю курам бежать, а они не хотят. Вот чудной птичий народ!