Аккорд

Ах, мои просвещенные, мои вещие друзья – вы тысячу раз правы! Но вместо того чтобы занять место в первых рядах ценителей прекрасного, я подтянулся и, припав к алебастровым полушариям, представил им затяжной отчет, который на этот раз не остался без внимания. Судя по робкому беспокойству рук, Лина, можно сказать, впервые проявила интерес к тому, чем мы занимались. Тогда я взял ее за плечи и дал понять, что ей следует перевернуться на живот. Она подчинилась, подставив мне свою вторую, не менее лакомую половину, куда входила узкая матовая спина с тонкими, похожими на крылья бабочки лопатками, обмелевший ручеек позвоночника с ровными, гладкими окатышами, прыгая по которым я спустился к запруде у подножия двух белых, волнистых, размерами с большую грудь ягодиц, которые как только я на них ступил, сомкнулись и окаменели, что не помешало мне обследовать вдоль и поперек их жемчужную белизну и соскользнуть с них в расщелину, где пряталась горячая купель с исходящим от нее дурманом новорожденной женственности. Затаив дыхание и превратившись в ноздри, я вознамерился протиснуться к нему, но его буквально перед самым моим носом скрыла все та же строгая ладошка. Безжалостное, распаляющее целомудрие! Испытывая удушливое смятение, я проследовал к стыдливо сжатым голенастым ногам, чья кожа отличалась утонченной молочной гладкостью, особенно под коленками. Когда я потревожил губами эту припухшую лощинку, нога испуганно дернулась, и я, миновав ровный, затяжной перевал икр, уперся в розовый тупичок пяточек. И если на всем пути моего следования Лина молчала, то не молчал запах ее кожи. Был он нежен и свеж – то отчетливо-ясный, то смутно-загадочный, но всегда неповторимо благоуханный. Жаль, что мне не позволили насладиться самым дерзким и громким из них, но все впереди!

Возвратив мое сокровище на спину, я нашел, что лицо ее, до этого пунцовое, теперь порозовело, ресницы подрагивали, а губы приоткрылись и набухли. Преодолев неохоту ее филигранных коленок, я занял место у подножия Эвереста моих желаний. Зная, что ее рассматривают, Лина проворной рукой прикрыла легкий ворс подбрюшья, а другой – упругую белизну груди. Словно и не было кровавого ночного посвящения, и она по-прежнему была девственница! Опершись на пружинистые руки, я навис над ней так, чтобы недостойной тяжестью не оскорбить ее хрупкой сияющей наготы. Мой горячий хобот лег на ее бдительные пальчики, и она отдернула их, словно обожглась. Ладошки превратились в кулачки и спрятались у нее на груди. Тая от умиления, я затаил дыхание и раздвинул нежные губы тисков. Лицо Лины наполнилось ужасом, рот приоткрылся, словно она собралась ахнуть, но не ахнула и только выразительно сморщилась. Чувствуя себя садистом, я с трудом втиснулся в ее перепуганные бедра и с превеликой осторожностью задвигался взад-вперед: раз, другой, третий, пятый, седьмой… Костяшки ее кулачков побелели, на лице застыла трагическая маска. Девять, десять, тринадцать, двадцать… Чутко и виртуозно орудуя инструментом, я вглядывался в сморщенные черты жены, готовый отступить при первых же признаках отчаяния, но нет – стиснув зубы и зажмурившись, Лина молча терпела. Двадцать пять, тридцать, сорок… В напряженной тишине прошла минута, другая, третья. Вдруг черты Лины разгладились, глаза распахнулись и несколько секунд смотрели на мир с нарождающимся, как у младенца любопытством. Вслед за этим кулачки ее ослабли, лицо стало удивленным, рот приоткрылся, освобождая путь частому ахающему дыханию, завершившемуся громким, протяжным стоном и первыми в ее жизни конвульсиями. Восторг обладания переполнил меня, я вырвался из влажной теснины и с утробным мычанием окропил перламутровым сиропом млечные приделы жены. Что поделаешь: росный сор Эроса, как говаривал Набоков, и мое перекошенное судорогой лицо – вот те издержки любовного удовольствия, к которым ей отныне предстоит привыкать! Что бы с нами дальше ни случилось, я навсегда останусь ее первым мужчиной! Это как раз то самодовольное сознание первопроходца, которого мне до сих пор так не хватало. Я с легчайшим придыханием коснулся сахарных губ моей недотроги и, освещая ее лицо сиянием глаз, сказал:

"Вот теперь ты моя настоящая жена, а я твой безумно любящий муж!"

Она улыбнулась, как сквозь зубную боль и завозила краем полотенца по бедрам.

В наши лучшие годы она вспоминала: