Аккорд

"А вот здесь, смотри, смотри! – с воодушевлением воскликнула Софи и прочитала почти с нежностью: – "Вдруг – толчок, и Гудини ощутил, что чувствительные крылья как бы обрели собственное самосознание, словно бы нечто сверхъестественное внезапно присоединилось к его предприятию…" Представляешь – крылья обрели собственное самосознание! – блестела глазами Софи. – Можно ли точнее передать момент отрыва от земли?! Вот это и есть настоящая литература! Слушай дальше!"

А дальше длинные руки лежали на ручках кресла, будто сломанные в запястье, и маленькие чистые аккорды повисали в воздухе, как цветы, а мелодии складывались в букеты. В холодных роскошных закатах тени ложились на большие ступени, вода становилась черной, плиты мостовой – розовыми и коричневыми, луна гналась за поездом, и лунный свет мог согреть лицо, мрак и пустота с неслыханной наглостью колыхались возле бровей, и ощущалось засасывающее кружение пустоты. Выборные кампании прохлестывали взад-вперед через всю страну, вздувая в толпах надежды и уподобляясь ветрам, что ерошат великие прерии…

"Ну и так далее! Короче говоря, этот роман хорош тем, что в нем живет поэзия! – подвела черту Софи и обратила на меня победный взгляд – дескать, вот что и как надо читать. – Только не думай, что я хвалю этот роман, потому что его написал еврей"

"Причем тут еврей?" – искренне удивился я.

"Но я ведь тоже еврейка…"

"А я русский! – с вызовом воскликнул я.

"Да, ты русский…" – погрустнела Софи.

"Сонечка, ну причем тут это? – загорячился я. – Ты – еврейка, я – русский, а Луи Армстронг – негр! Так что же, я теперь не должен любить ни тебя, ни Луи Армстронга?"

Софи быстро на меня взглянула и опустила ресницы. Щеки ее зарделись.

"Да, я же не сказала самого главного! – спохватилась вдруг она. – В романе есть любопытное замечание. Вот послушай: "Он (дед) читал внуку наизусть куски из Овидия. Это были истории о людях, превратившихся в животных, деревья или статуи. Истории метаморфоз. Женщины оборачивались подсолнухами, пауками, летучими мышами, птицами; мужчины становились змеями, свиньями, камнями и даже «легкими дуновеньями». Так вот: эта мысль Овидия лежит в основе поэзии. Я не знаю, могут ли мужчины оборачиваться змеями, а женщины подсолнухами, но есть вещи и есть слова, и если вещи мы смешать не можем, то можем смешать слова и на словах обратить кого угодно во что угодно. Вот, послушай"

И чаруя черным пламенем очей, забормотала нараспев:

Сусальным золотом горят

В лесах рождественские елки…

И далее в том же духе. Я завороженно смотрел на блестящий шарик стихотворения, что раскачивался передо мной, словно елочная игрушка.

"Ну как?" – оборвала гипноз Софи.

Да, у нее определенно был свой подход. И терпение. Наверное, их этому учат. Ведь как аккуратно и ненавязчиво она подвела меня к стихам! Начни она с них в первую нашу встречу – и подозрение в манерности вместе с предвзятым мнением о поэзии было бы ей обеспечено.

"Зд`oрово!" – искренне откликнулся я.

"Это ранний Мандельштам. А вот еще"

Передо мною волны моря.

Их много. Им немыслим счет.

Их тьма. Они шумят в миноре.

Прибой, как вафли, их печет…

"Это Пастернак. А вот Бродский…"

Осень. Оголенность тополей

раздвигает коридор аллей

в нашем не-именьи. Ставни бьются

друг о друга. Туч невпроворот,

солнце забуксует. У ворот

лужа, как расколотое блюдце…

"Нет, правда, зд`oрово!" – гляжу я на нее во все глаза.

"Пастернак, Мандельштам, Бродский – вот настоящие поэты!" – с воодушевлением восклицает Софи.

"А Пушкин, а Есенин, а Маяковский?" – робко вставляю я.

"Ну да, ну да, они тоже… – снисходительно соглашается Софи. – В общем, как говорил Кропоткин: "Читайте поэзию: от нее человек становится лучше".

С тех пор я читаю поэзию, но лучше определенно не стал.

Между прочим, после этого разговора я решил, что Софи должна вести себя в постели также целомудренно, как Мать Малыша. То есть, закрывать глаза и зажимать уши.

4