Агент из подземелья

– В вашем доме сегодня ночью под половицей обнаружен тайник, – невозмутимо продолжал Охман. – В нем лежали рукописные выписки из секретных документов бывшей Краковской разведшколы, списки преподавателей, курсантов, их псевдонимы, выполняемые задания и тому подобное. Зачем вам это, Кромберг? Признайтесь, не на память же? Вы и сейчас по долгу службы проводите много времени в школе, переехавшей из Кракова, общаетесь с курсантами, с руководством, в том числе с господином Шиндлером и его помощницей фрау Нитке. Подозреваю, вы узнаете от них много нового и немедленно передаете эту информацию своим хозяевам на восток.

– Это необоснованные обвинения, – прохрипел Кромберг. – Я всегда был верен Германии и поддерживал идеи фюрера. Как вы смеете меня обвинять в предательстве наших интересов! За все годы службы я не выдал ни одного секрета, тем более врагам. У меня в квартире нет и не было никакого тайника. Как вам могла прийти в голову такая глупость? Не знаю, что вы там обнаружили. Вас водят за нос, а вы верите. Какие еще выписки? Проверьте и убедитесь! Это не может быть мой почерк.

– Да, это не ваш почерк, а женский, – сухо отозвался Охман. – Мы даже догадываемся, чей именно. Это рука вашей сообщницы Хельги Браун. В ее доме мы нашли старые письма и сравнили почерк. Теперь давайте перейдем к самому интересному. Это будет третья, самая убедительная улика. В подвале госпожи Браун была обнаружена рация. Именно она в начале текущей ночи выходила в эфир.

Кромберг застонал, схватился за голову. Он убедительно разыгрывал неведение, полное непонимание происходящих вещей. А что еще ему оставалось делать?

– Это умно, признаю. Регулярные визиты к проститутке – не самое целомудренное занятие, но неплохое прикрытие.

– При чем тут это, что вы такое говорите? Куда вы клоните, герр штурмбаннфюрер? Это извращение фактов. Да, я не самый морально устойчивый человек, люблю общаться с женщинами и имею на это право. Мы с Гретой, моей формальной женой, расстались еще до начала войны. Теперь она вместе с нашей дочерью живет у своих родителей в Мюнхене. За всю войну мы только несколько раз обменялись письмами. Да, я посещал заведение фрау Зенке, и мне понравилась одна из ее сотрудниц – Хельга. Это хорошая, скромная женщина, раньше она работала на фабрике. Просто понравилась, понимаете? Несколько раз мы встречались у фрау Зенке, потом Хельга ушла оттуда. Я почти забыл про нее, у меня было очень много работы. Пару дней назад я познакомился с женщиной в ресторане. Мы обо всем договорились, но в последний момент она убежала. Знаю только, что ее зовут Инга. Состояние было пакостное. Вспомнил про Хельгу, поехал, всплыл в голове ее адрес. Она оказалась одна, все было прекрасно, потом опять, сегодня – в третий раз. Я платил ей, она старалась ради меня. Эта женщина хороша в постели, с ней приятно поболтать, можно забыть о том, что происходит вокруг, об ужасах войны. Я понятия не имел, герр штурмбаннфюрер, что Хельга связана с нашими врагами. Прошу поверить мне. – Породистое лицо Кромберга страдальчески скривилось.

– Имейте мужество смириться и признать свой провал, – сухо сказал Охман. – Мы предъявили вам целый ворох улик. Хватило бы и одной, чтобы вас изобличить, а тут сразу три. В случае запирательства вы будете расстреляны через двое суток, и все это время вам придется терпеть пытки. Но у вас есть шанс сохранить жизнь. Подумайте об этом. Сколько времени вы уже работаете на русских?

– Какая чудовищная нелепость! – гнул свою линию Кромберг.

– Вы немец?

– Да, я немец, родом из Баварии, вырос в семье добропорядочных бюргеров. У отца была маленькая пивоварня.

– В конце концов, не так уж и важно, кто вы такой, откуда родом, служили ли в Италии, Испании, о чем гласит биография, имеющаяся в вашем личном деле, – заявил Охман. – В Кракове вы точно появлялись, занимались там сбором информации о частях нашего противника. Полагаю, все было наоборот. Вы собирали информацию отнюдь не о противнике и внесли свою лепту в копилку наших неудач под Краковом. Мы даем вам шанс, Кромберг. Это жест доброй воли, цените его. В течение двух часов на вас не будет оказываться ни физическое, ни психическое, ни медикаментозное давление. Потом мы снова встретимся. Брюннер, вызывайте конвой.

Через два часа Рудольф Кромберг скончался в одиночной камере изолятора тайной полиции. Часовой совершал обход, обнаружил неподвижное тело, окликнул арестанта. Тот не шевелился, лежал на нарах, отвернувшись к стене. Часовой забеспокоился, доложил начальнику смены. Камеру вскрыли, перевернули тело. Кромберг был мертв, лицо обезображено, глаза выпучены.

Дежурный шарфюрер припустил к начальнику изолятора, тот телефонировал шефу гестапо, который позволил себе прилечь на тройку часов. Новость мигом облетела всех заинтересованных лиц. Охрана клялась святым распятием, что к заключенному никто не входил, из камеры его не выводили, никто и пальцем не тронул!