Афинские убийства, или Пещера идей

— Ты прав: твой дом очень близко, но ты мужчина, а я женщина. У меня свое место, я — деспойна, одинокая хозяйка дома, а у тебя свое — ты мужчина, выступаешь на Агоре и в Собрании… Я всего лишь вдова. А ты вдовец. Мы оба выполняем свой долг как афиняне.

Рот закрылся, и бледные губы скривились в тонкую почти незаметную линию. Улыбка? Гераклесу было трудно решить. Сопровождая Этис, за ее тенью появились две рабыни; обе они рыдали, или всхлипывали, или просто тянули один прерывистый звук, как гобойщицы. «Нужно выносить ее жестокость, — подумал он, — потому что она только что потеряла единственного сына».

— Приношу мои соболезнования, — произнес он.

— Принимаю их.

— Прими мою помощь. В чем бы ты ни нуждалась.

Он тут же понял, что не нужно было уточнять: так он выходил за рамки визита, пытался сократить бесконечную дистанцию, свести все годы молчания в несколько слов. Рот открылся, как маленький, но опасный притаившийся зверек, который вдруг почуял добычу.

— Этим ты выполнил свои обязанности друга Мерагра, — сухо ответила она. — Можешь больше ничего не говорить.

— Дело не в дружбе с Мерагром… Я считаю это своим долгом.

— Ах, долгом… — На этот раз рот изогнулся в легкой усмешке. — Священным долгом, ясное дело. Ты говоришь как всегда, Гераклес Понтор!

Она шагнула вперед: осветилась пирамида носа, скулы, исчерченные свежими царапинами, и черные угли глаз. Она не так постарела, как ожидал Гераклес: в ней все еще был заметен, так ему показалось, след художника, сотворившего ее. Складки темного пеплума растекались на ее груди медленными волнами; левая рука скрывалась под шалью, правая цеплялась за ее конец, запахивая ее. Только в этой руке заметил Гераклес старость, как будто годы стекли с плеч, очернив кисти. Там, только там узловатые, искривленные пальцы выдавали старость Этис.

— Благодарю тебя за этот долг, — прошептала она, и в ее голосе впервые послышалась глубокая искренность, тронувшая его. — Как ты смог так быстро узнать?

— На улице был переполох, когда несли тело. Все соседи проснулись.

Послышался крик. Потом еще. Гераклес подумал, что они раздавались из закрытого рта Этис: как будто она стонала про себя, и все ее худое тело содрогалось от отзвука горловых стонов.

Но в этот момент крик в черных одеждах проник в комнату, оттолкнул служанок, пробежал на четвереньках от стены к стене и упал в углу, оглушая и извиваясь, будто в приступе священной болезни. В конце концов он перешел в нескончаемые рыдания.

— Элее пришлось намного хуже, — сказала Этис, извиняясь, как бы прося у Гераклеса прощения за поведение своей дочери. — Трамах был не только се братом; он был ее кириосом — законным защитником, единственным мужчиной, которого Элея знала и любила…

Этис повернулась к девушке. Та содрогалась в рыданиях, забившись в темный угол, словно хотела занимать как можно меньше места или слиться с тенями, как черная паутина, и поднимала руки к лицу; ее чересчур широко раскрытые глаза и рот превратились в три круга, закрывавшие все лицо. Этис сказала:

— Хватит, Элея. Ты же знаешь, что не должна покидать гинекей, тем более в таком состоянии. Так выражать боль перед гостем!.. Так не поступают достойные женщины! Возвращайся в свою комнату! — Но девушка лишь зарыдала сильнее. Этис воскликнула, поднимая руку: — Больше я приказывать не буду!

— Позвольте, госпожа, — взмолилась одна из рабынь и поспешно опустилась на колени рядом с Элесй, шепча ей слова, которые Гераклес не расслышал. Скоро рыдания перешли в невнятное бормотание.

Когда Гераклес вновь взглянул на Этис, он увидел, что она смотрит на него.

— Что произошло? — спросила Этис. — Капитан стражи сказал мне только, что один козопас нашел его мертвым недалеко от Ликабетта…

— Лекарь Асхил утверждает, что это были волки.

— Много же должно было быть волков, чтобы управиться с моим сыном!

«Да и с тобой тоже, благородная женщина!» — подумал он.

— Несомненно, их было много, — кивнул он.

Этис начала говорить неожиданно мягко, не обращаясь к Гераклесу, как бы читая в одиночестве молитву. На ее бледном угловатом лице снова засочилась кровь изо ртов красноватых царапин.

— Он ушел два дня назад. Я простилась с ним, как всегда, ни о чем не беспокоясь, ведь он уже был мужчиной и мог о себе позаботиться… «Я буду охотиться целый день, мама, — сказал он. — Набью для тебя суму перепелками и дроздами. Расставлю силки на зайцев…» Он собирался вернуться ночью. Не вернулся. Я хотела побранить его за задержку, но…

Рот ее вдруг раскрылся, будто готовый произнести огромное слово. На мгновение она так и застыла: напряженная челюсть, темный овал пасти, окаменевшей в тишине.* [* Метафоры и образы, связанные со «ртами» или «пастями» и с «криками» и «ревом», занимают, как уже, наверное, заметил внимательный читатель, всю вторую часть этой главы. Для меня очевидно, что перед нами эйдетический текст.] Затем она потихоньку закрыла его и прошептала:

— Но я не могу побранить Смерть… она не вернется в обличье моего сына, чтобы просить прощения… Мой любимый сынок!..