Аэропланы в Брешии

Напомаженный galantuomo[45] в кремовых туфлях чистил уши ногтем мизинца, пока они через столик от него ужинали колбасками и перцами. После кофе и сигар они, по-солдатски безразлично, отправились спать. Макс сказал, что им следует между собой договориться и никогда не забывать этой дыры в полу, через которую теперь было видно, как внизу огромную красную пиццу четвертуют ножом, явно, как заметил Кафка, подаренным Ханом Марко Поло, причем каждый из них в последующие годы все больше сомневался в его рассудке именно потому, что он этого не забывал. Прежде, чем уснуть, у Отто случился приступ смеха, объяснить который он отказался, и Пиноккио промчался по улице с Манджафоко по пятам, а за ними — три жандарма, и какая-то женщина рассказывала под самым окном, насколько они смогли ее понять, о семейных делах одного из покойных императоров.

Кафке в ту ночь снились ионические колонны посреди поля цветов в Сицилии, которая также оказывалась Ривой, поскольку все сны неизменно двоятся. Там были бурые камни, на которых кишели ящерицы, ночная бабочка на стене, голубиный вихрь, малость пчел. Сосны были прямо-таки виргилиевы — расставлены по полкам и черны. Он был мучительно одинок; такое впечатление, что ему следовало увидеть там некие статуи, возможно государственных мужей и поэтов, изумительно запятнанные лишайниками и изъеденные солнцем. Однако, их не было. Затем из-за колонны вышел Гёте и бесконечно свободно и произвольно прочел стихотворение, понять которого он не смог. У ног его сидел кролик, жевал коровяк.

Комитет предложил им доехать до до аэродрома поездом, и они пришли к выводу, что раз Италия — Италия, то это, должно быть, — приказ. Любое, самое незначительное преимущество над хаосом, которое удавалось отыскать, Макс определял как принцип, из этого они и исходили. Линия до Монтекьяри оказалась местной до Мантуи и все время бежала рядом с дорогой, поэтому они, сев в поезд и оставшись стоять на раскачивавшейся и вздымавшейся площадке между двумя вагонами, наслаждались иллюзией того, что мир, во всей своей целостности, движется вместе с ними. В тучах пыли, дрожа от скорости, подскакивали автомобили, а водители в очках-консервах сохраняли странное достоинство поверх дикого возбуждения своих машин.

За лошадьми, словно тащившимися в bucca[46] под барабан претория, мотались повозки, будто влачили Гелиогабала[47] в Большой Цирк. На велосипедах сидели персонажи Жюль Верна, Антиной в клетчатой кепке, гейдельбергские дуэлянты, английские математики, баски, чьи лица под беретами выглядели идеальными квадратами, и священник, пыльная сутана которого трепетала на ветру, словно он был Победой, вводившей флот в Самофракию.

Когда они прибыли, никаких аэропланов в воздухе не наблюдалось.

Дорога к аэродрому напоминала сборище татарских племен на английском приеме в саду. Будочки и палатки, увенчанные флагами, возвышались над толпой, растекавшейся во все стороны: люди, экипажи, кони, автомобили.

Похожий на цаплю немец сверкнул моноклем и показал, как пройти к ангарам.

Социалист с деревянной ногой продавал «Красный флаг» священнику, чьи пальцы никак не доставали до дна кошелька. Из ярко-желтого «ланчестера» на землю сошел карлик, грудь которого выпирала, точно голубиный зоб. Одет он был в черное с жемчугом: множество прихотливо застегнутых вставочек и кантов.

Цыгане, высокомерные, как монгольские принцы крови, стояли в очереди под присмотром жандарма — даже глаза у него казались нафабренными.

Над зудом голосов до них доносились звуки оркестра, бряцавшего увертюру к «I Vespri Siciliani»[48], как вдруг кавалерийский топот раздвинул толпу — бравый беспорядок шелковистых лошадей, прыгучих плюмажей и алых венгерок.

Старушка с затянутым молочной пленкой глазом предложила им букетики крохотных беленьких цветочков. Рядом с французским журналистом в остроносых штиблетах стоял крестьянин в шинели, помнившей еще Маршала Нея[49].

Ангары напоминали огромные райки с опущенными занавесами, как объяснил Отто, чтобы уберечь все изобретения от любопытных глаз. Некоторые аэропланы, тем не менее, выкатили наружу, и они остановились перед аппаратами довольно виновато, позволяя странности насекомых машин поразить себя больше, чем предвкушали. Они слишком маленькие, произнес у них за спинами француз.

Братьев Райт в самом деле там не было. Они остались в Берлине, но здесь зато находился их соперник Кёртисс — сидел в раскладном кресле, водрузив ноги на бензиновую канистру. Он читал «Нью-Йорк Геральд Трибьюн». Они посмотрели на него в абсолютно священном трепете. Кафка оценил его профессиональное хладнокровие — будто у акробата, которому вскоре предстоит оказаться перед взорами всех, но в настоящую минуту никакого лучшего занятия, нежели газета, у него нет. Выглядел он убедительно по-американски.

И тут они увидели Блерио.