Едва Кёртисс спустился на землю, взревели двигатели сразу трех машин. Надвигался вечер — коричневая дымка, кое-где подернутая золотом. Пыль задувало на пыль.
Толпа забеспокоилась. Ружье уже поднялся в воздух меж двух огромных крыльев, на санях, полозья которых загибались вверх с обоих концов и несли крылья поменьше.
Казалось, работы у него больше, чем можно сделать, — столько рычагов тянуть и толкать. Но он, очевидно, справлялся с нею превосходно, — как тот, для кого писать сразу обеими руками естественно.
И Блерио взлетел снова. Моноплан Леблана в воздухе выглядел краснее, чем на земле.
Толпа расходилась — занимать места в поезде, явно способном забрать лишь небольшую ее часть. Если бежать, то можно как раз к нему успеть и втиснуться в вагон.
Ружье еще летал, когда поезд тронулся. Апсога lа![62] Аппарат его зудел над ними, точно оса под конец долгого дня сбора урожая, хмельная от собственного существования и тучной доброты мира.
— Франц! окликнул Макс, не успев толком сообразить, зачем он это говорит, почему у тебя на глазах слезы?
— Я не знаю, ответил Кафка. Я не знаю.