Адин Штейнзальц отвечает на вопросы Михаила Горелика

— Вам, наверное, знаком тип ненавидящего жизнь бескомпромиссного моралиста, который, хорошо погуляв в юности, состарившись, предъявляет всему миру требования, которые сам никогда не выполнял. Такое впечатление, что он смертельно завидует молодым и хочет отнять у них то, что сам безвозвратно утратил.

— Ну конечно. Когда такой человек говорит мне: «Я покончил с желаниями и страстями», — я отвечаю ему: «Ты ошибаешься: это они с тобой покончили!». Когда мне было лет 20, я один раз разговаривал с Бубером. Ему тогда было, кажется, 80 с хвостиком. О чем мы говорили, в памяти не сохранилось, но одна его реплика запомнилась. Он сказал: «Казалось бы, молодой человек должен быть полон терпения, а старик нетерпелив: ведь у молодого — времени хоть отбавляй, а у старика — не так уж и много. Но, вопреки этой логике, полны терпения именно старики — молодые хотят все сразу, причем немедленно». Есть три книги, которые, по преданию, написал царь Соломон. Это «Песнь Песней», «Притчи» и «Экклезиаст». «Песнь Песней». как вы знаете, — песнь любви, «Притчи» — практическая мудрость, а «Экклезиаст» полон скептического отношения к миру. Соответственно, считается. что Соломон написал «Песнь Песней» в юности, «Притчи» — в зрелые годы, а «Экклезиаста» — в старости. Но есть вполне авторитетное мнение, которое инвертирует эту последовательность: согласно ему. «Экклезиаст» был написан в юности, а «Песнь песней», напротив, в старости. Я думаю, так оно и было. Многие молодые люди решительно все знают о жизни и поэтому преисполнены вселенской скорби, они просто неспособны говорит», о любви.

— Гете написал «Фауста» в преклонных летах. Кажется, ему было за 80.

— Да, в старости порой появляется поразительная свежесть и новизна. Смотрите, Томас Манн всю жизнь писал интеллектуальные романы, а напоследок, даже не успев завершить, «Признания авантюриста Феликса Круля», — пожалуй, самую юношескую из своих вещей.

На острие меча

Опубликовано в 23 выпуске "Мекор Хаим" за 2000 год.

Хлеб и вино могут возвысить человека, но могут и превратить его в животное.

Адин Штейнзальц отвечает на вопросы Михаила Горелика

— Если говорить о еде, боюсь, я совсем не тот собеседник, который вам нужен. В моей семье еда всегда занимала самое скромное место. Я даже не припомню разговоров на эту тему.

— Но в еде были же у вас какие-то пристрастия.

— Не помню. Как будто, не было. Я ел, что давали, делал это машинально, читал за едой и моментально забывал, что было на обед.

Однажды мне рассказали такую историю. Один бедный набожный еврей пришел поздно домой из синагоги. Он не стал зажигать свет, чтобы не беспокоить жену, взял что-то в темноте из кастрюли, поел и лег спать. На следующий день он говорит жене: «Что-то мясо вчера было жестковато». — «Какое мясо?! О чем ты?! Я вообще не помню, когда у нас в последний раз было мясо!». Оказалось, он сжевал тряпку, которую она кипятила. Вот и с тобой когда-нибудь случится то же самое, — такова была мораль этого рассказа. Помимо адресованного мне назидательного смысла из этой истории можно извлечь и еще кое-что. Речь в ней идет о совсем бедной семье, и это было очень типично.

— Мне кажется, из этой истории можно извлечь кое-что помимо того, что вы сказали. Например, что комната и кухня совмещены — такой штришок быта. Ну, это про бедность. Или поглощенность человека высокими вещами: он ведь допоздна был в синагоге и не замечал, что ест, вовсе не потому, что думал в это время о курсе доллара. Или теплота и бережность семейных отношений — и свет не включил и про мясо сказал: «Жестковато», а не: «что за дрянь ты опять сварила?!». Но вы извините, я вас перебил.