Ада, или Отрада

После его бегства она осталась зажатой между уютными Робинзонами (Рейчель со своей большой дамской сумкой немедленно протиснулась к освобожденному Ваном месту, а Боб переместился в ее кресло). Из-за определенного рода pudeur она не сказала им, что актриса (замысловато и мимолетно означенная в «восходящем» списке имен в конце фильма как Тереза Зегрис), заполучившая небольшую, но важную роль роковой цыганки, была той самой белокожей гимназисткой, которую они могли видеть в Ладоре. Робинзоны пригласили Люсетту выпить по стаканчику коки – прозелиты трезвенности – в их каюте, оказавшейся тесной, душной и плохо изолированной – было слышно каждое слово и еще хныканье двух детей, которых укладывала спать бессловесная, измученная морской болезнью нянька, уже так поздно, так поздно, – нет, не дети, а, возможно, еще совсем юные и очень разочарованные молодожены.

«Мы понимаем, – сказал Роберт Робинзон, подходя к портативному холодильнику за новой порцией напитков, – мы прекрасно понимаем, что доктор Вин полностью поглощен своей За Мечтательной Работой – лично я порой жалею, что вышел в отставку, – но как вы полагаете, Люси, – прозит! – не согласится ли он пообедать завтра с вами и нами и, может быть, с еще Одной Парой, встреча с которой несомненно доставит ему удовольствие? Следует ли миссис Робинзон послать ему формальное приглашение? Не согласитесь ли вы тоже подписать его?»

«Я не знаю, я очень устала, – сказала она, – и этот рок-н-ролл становится все хуже. Пожалуй, я заберусь в свою каморку и приму вашу “Упокойку”. Да, конечно, давайте пообедаем, все вместе. Так кстати пришлось это отличное холодное питье».

Опустив перламутровую трубку в ее люльку, она переоделась в черные штаны и лимонного цвета блузу (приготовленная на завтрашнее утро одежда), тщетно поискала обычный, без каравеллы или герба, лист писчей бумаги, вырвала форзац из «Дневника» Херба и попыталась придумать что-нибудь забавное, безобидное и остроумное для предсмертной записки. Но она спланировала все, кроме этой записки, и потому разорвала свою пустую жизнь пополам и бросила части в ватерклозет. Она наполнила стакан мертвой водой из скованного цепью графина, проглотила одну за другой четыре зеленые пилюли и, посасывая пятую, пошла к лифту, который мгновенно поднял ее из трехкомнатных апартаментов прямиком к красной ковровой дорожке бара на прогулочной палубе. Там двое похожих на слизняков молодых людей как раз сползали с высоких красных стульев, напомнивших поганки, и старший из них сказал другому, когда они направились к выходу: «Можешь дурачить его светлость, дорогуша, но не меня, о нет».

Она выпила «казацкую чарку» водки «Класс», гадкого и дешевого, но крепкого пойла; выпила вторую; и едва смогла проглотить третью, потому что все вдруг чертовски быстро поплыло перед глазами. Плыви, как чорт, прочь от акул, Тобакович!

Она не взяла с собой сумочку и едва не упала со своего нелепого выпуклого сиденья, роясь в карманах блузки в поисках случайной банкноты.

«Пора в постельку, – сказал бармен Тоби с отеческой улыбкой, принятой ею за плотоядную ухмылку. – Пора спать, мисс», повторил он и похлопал ее по не защищенной перчаткой руке.

Люсетта отшатнулась и заставила себя ответить отчетливо и надменно:

«Мистер Вин, мой кузен, заплатит вам завтра и вышибет ваши фальшивые зубы».

Шесть, семь, нет, больше, около десяти крутых ступенек наверх. Dix marches. Ноги, руки. Dimanche. Déjeuner sur l’herbe. Tout le monde pue. Ma belle-mère avale son râtelier. Sa petite chienne, после чрезмерных упражнений, дважды сглатывает и тихонько блюет розовым пудингом на пикниковую nappe. Après quoi она ковыляет прочь. Чортовы ступеньки.

Чтобы одолеть лестницу, ей пришлось обеими руками хвататься за поручни и подтягивать себя, как груз. Рывками, согнувшись, она тяжело и сосредоточенно, как калека, взошла наверх. Выбравшись на открытую палубу, она почувствовала напор черной ночи и подвижность своего случайного крова, который собиралась покинуть.

Хотя она никогда прежде не умирала – нет, Виолетта, не замирала – на такой высоте, перед таким наслоением теней и змеевидных бликов, она почти без плеска вошла в угодливо изогнувшуюся ей навстречу волну. Этот идеальный конец был испорчен тем, что она одним быстрым движением инстинктивно всплыла на поверхность – вместо того, чтобы отдаться под водой своей сдобренной наркотиком усталости, как она замышляла сделать в свою последнюю ночь на берегу. Глупышка не отладила технику самоубийства, в отличие, скажем, от свободно падающих парашютистов, упражняющихся в этом постоянно в стихии другой главы. Из-за громоздившихся вокруг валов и оттого, что она не знала, в какую сторону смотреть сквозь брызги и тьму и из-за собственных тентакливых – т, а, к, л – прядей, Люсетта не могла разглядеть огней лайнера, легкопредставимую многоочитую гору, мощно удалявшуюся от нее в своем бесстрастном торжестве. Затерял свою следующую заметку.

Нашел.