Ада, или Отрада

«Его первый комплимент», сказала Люсетта, слегка откинув голову, словно обращаясь к невидимой наперснице.

Надев затемненные очки, он смотрел, как она стоит на подкидной доске, как проступили ее ребра вокруг впадины живота, когда она набрала воздуху, изготовившись нырнуть в янтарь. Он задался вопросом, в мысленном примечании, которое могло бы однажды пригодиться, не влияют ли солнцезащитные очки или любые другие разновидности измененного зрения, существенно искажающие наше представление о «пространстве», также и на форму нашей речи? Две ладные девчонки, нянька, похотливый водяной, учитель плавания – все смотрели туда же, куда и Ван.

«Вот тебе и второй комплимент, – сказал он, когда она вернулась. – Ты божественно ныряешь. Я вхожу в воду с безобразным плеском».

«Зато ты плаваешь быстрее, – вздохнула она, стягивая с плеч бридочки и ложась ничком. – Между прочим, правда ли, что матросов во времена Тобакова не учили плавать, чтобы они не умерли полоумными от страха, если корабль затонет?»

«Возможно, простых моряков, – сказал Ван. – Когда сам мичман Тобаков оказался на тонущем корабле вблизи Гаваилль, он много часов преспокойно держался на воде, отпугивая акул обрывками старых песен и тому подобным, пока его не спасла рыбацкая лодка – одно из тех чудес, которые требуют, как я полагаю, минимального содействия со стороны всех участников».

В прошлом году, на похоронах, сказала она, Демон упомянул между прочим, что купил остров в Гаваиллях («Неисправимый мечтатель», поворчал Ван). У него в Ницце слезы «лились ручьем», но еще пуще того он рыдал в Валентине, на предыдущей церемонии, которой бедная Марина тоже не могла посетить. Венчание (по православному обряду, с твоего позволения) выглядело плохой пародией на сцену в старом фильме: батюшка – гага, дьякон – пьян, а белая вуаль Ады, возможно к счастью, была такой же плотной, как вдовий траур. Ван сказал, что довольно, не хочет слушать этого.

«Но ты должен, – возразила она, – хотя бы потому, что один из ее шаферов своим бесстрастным профилем и горделивой осанкой (он все время поднимал тяжелый металлический венец слишком высоко, так атлетически высоко, как если бы нарочно старался держать его подальше от ее головы) на миг показался ей вылитым Ваном, бледным, плохо выбритым близнецом, делегированным тобой из тех мест, где ты тогда находился».

В городке с очаровательным названием Агония, в Терра-дель-Фуэго. Он ощутил странный трепет, вспомнив, что когда он получил в том далеком краю свадебное приглашение (посланное по воздушной почте зловещей сестрой жениха), его несколько ночей кряду преследовал один и тот же, с каждым разом тускневший сон (в точности как та кинокартина с ее участием, за которой он позднее следовал по череде мерцающих залов), в котором он держал над ней этот венчальный венец.

«Твой отец, – прибавила Люсетта, – заплатил человеку из “Белладонны”, чтобы он сделал снимки, но, разумеется, настоящая слава приходит лишь тогда, когда твое имя появляется в крестословице на страницах этого киножурнальчика. И мы все знаем, что этому никогда не бывать, никогда! Теперь ты зол на меня?»

«Нисколько, – сказал он, проводя рукой по ее нагретой солнцем спине и потирая ей копчик, чтобы киска замурлыкала. – Увы, нисколько не сержусь! Люблю тебя любовью брата, и, может быть, еще нежней. Хочешь, я закажу чего-нибудь выпить?»

«Хочу, чтобы ты не останавливался», проговорила она, уткнувшись носом в резиновую подушку.

«К нам идет официант. Что выберем – коктейль Гоновульва?»

«Выпьешь его с мисс Кондор (произнося первый слог в нос), когда я уйду одеваться. Сейчас я хочу только чаю. Не стоит смешивать зелье с алкоголем. Мне еще нужно будет принять знаменитую Робинзонову пилюлю позже вечером. Позже вечером».

«Чай для нас, пожалуйста».

«И побольше сандвичей, Джордж. Фуа-гра, ветчина, что угодно».

«Это очень дурной тон, – заметил Ван, – придумывать имя для бедняги, который не может ответить: “Да, мадемуазель Кондор”. Между прочим, это лучший франко-английский каламбур, который мне приходилось слышать».

«Но его действительно зовут Джорджем. Он был так добр ко мне вчера вечером, когда меня вырвало посреди чайного салона».

«Для милой все мило», проговорил Ван.

«И старики Робинзоны тоже, – продолжала она бессвязно. – Не так уж много шансов, что они сюда придут, правда? С того времени, как мы оказались за одним обеденным столом в поезде, доставившим нас в порт, они как-то потихоньку всё ходят за мной, очень трогательно; я, конечно, сразу их вспомнила и была уверена, что они нипочем не узнают маленькую пухлую девочку, которую видели в восемьдесят пятом или шестом году, но они гипнотически разговорчивые – мы сперва решили, что вы француженка, этот лосось такой вкусный, а где вы родились? – а я вежливенькая дура, и вот, слово за слово… Одно дело молодые люди, движение времени их не так сбивает с толку, как пожилых, которые мало меняются с годами и с трудом свыкаются с переменами в жизни молодых, которых они давно не видели».