Ада, или Отрада

Он прогуливался по рассеченной тенями лужайке, томясь от жары в черной пижаме и темно-красном халате. Кирпичная стена отделяла эту часть сада от улицы, а чуть дальше гостеприимно раскрытые ворота впускали к главному входу в длинное здание госпиталя дугой идущую асфальтированную аллею. Ван было повернул назад, к своему шезлонгу, когда в ворота въехал элегантный светло-серый четырехдверный седан и остановился перед ним. Дверца распахнулась до того, как пожилой шофер в мундире и бриджах успел подойти, чтобы подать руку Кордуле, которая уже спешила к Вану, как балерина. Он обнял ее в неистовом приветствии, целуя ее разгоряченное румяное лицо, тиская ее мягкое кошачье тело под черным шелковым платьем: какой дивный сюрприз!

Она примчалась из самого Манхэттена без остановок со скоростью сто километров в час – боялась, что не застанет его, хотя он и написал, что уедет только завтра.

«Идея! – воскликнул он. – Едем вместе обратно, прямо сейчас. Да, в халате!»

«Окэй, – сказала она, – поехали, остановишься в моей квартире, у меня есть сказочная гостевая комната для тебя!»

Она была девчонка что надо, эта малютка Кордула де Пре. В следующий миг он уже сидел рядом с ней в машине, сдававшей назад к воротам. За ними, отчаянно жестикулируя, бежали две медицинские сестры, и шофер спросил по-французски, желает ли графиня, чтобы он остановился.

«Non, non, non!» – крикнул Ван с чувством пьянящего ликования, и они умчались.

Кордула перевела дух и сказала:

«Мне позвонила мать из Малорукино (их поместье в Мальбруке, Майн): в местных газетах сообщают, что ты дрался на дуэли. Ты просто излучаешь здоровье, как я рада! Я знала, что произойдет что-то дурное, потому что крошка Рассел, внук доктора Платонова, помнишь, видел из окна, как ты на платформе избил офицера. Но я хотела начать с другого, нет, пожалуйста, он нас видит (прибавила она по-русски), у меня для тебя очень плохие новости. Молодой Фрейзер, который только что вернулся из Ялты, рассказал, что у него на глазах убили Перси, на второй день после высадки, меньше чем через неделю после их отлета из аэропорта Гудсона. Он сам тебе опишет, как это было, его история с каждым разом обрастает все новыми и новыми ужасными подробностями. Фрейзер, кажется, повел себя не лучшим образом в этой неразберихе, вот почему, я думаю, он задним числом вносит поправки».

(Билль Фрейзер, сын судьи Фрейзера из Веллингтона, наблюдал за гибелью лейтенанта де Пре из благословенной траншеи, заросшей кизилом и мушмулой, и, конечно, ничего не мог сделать, чтобы помочь командиру своего взвода, причем по ряду причин, которые добросовестно перечислены в его рапорте, но приводить которые здесь было бы слишком утомительно и неловко. Перси ранили в бедро во время стычки с отрядом хазарских партизан в ущелье близ «Chew-foot-Calais», как американские солдаты произносят «Чуфут-Кале», название укрепленной скалы. С тем загадочным облегчением, какое испытывает обреченный человек, он немедленно уверил себя в том, что отделался неопасным ранением в мягкие ткани. Начав ползти или, скорее, извиваться по-пластунски к тенистому укрытию дубовой рощицы и колючих кустарников, где удобно расположился другой раненый боец, он потерял сознание из-за потери крови, как было и с нами. Когда же, несколько минут спустя, Перси – все еще граф Перси де Пре – очнулся, он уже был не один на своем грубом ковре из мелких камней и жесткой травы. Старик-татарин, в синих американских джинсах, неуместных при его бешмете, но отчего-то успокоительно подействовавших на раненого, улыбаясь, сидел рядом с ним на корточках. «Бедный, бедный, – говорил добряк, качая бритой головой и сочувственно цокая языком. – Больно?» Перси ответил на своем довольно примитивном русском, что рана, похоже, не слишком серьезная. «Карашо, карашо, не больно», сказал добрый старик и, подняв оброненный Перси армейский пистолет, с простодушным удовольствием осмотрел его, после чего выстрелил ему в висок.

Вот бы узнать, всегда хочется знать те короткие быстрые серии образов, которые проносятся в голове казнимого и которые хранятся где-то, как-то, в какой-то обширной библиотеке микрофильмированных Последних Мыслей – ограниченных, в данном случае, двумя моментами: восприятием нашим другом этих приятных морщинок псевдокраснокожего, лучащихся на него с безоблачных небес, не слишком отличных от ладорских, и затем ощущением того, как яростно стальное дуло пробивает нежную кожу и лопается кость. Не могут ли они походить на своего рода сюиту для флейты, на серию «движений», музыкальных «movements»? Таких, к примеру: я жив – кто это? – гражданский – сочувствие – жажда – дочка с кувшином – это мой чортов пистолет – о, нет… и так далее, или, скорее, и ничего далее… пока траншейный Билль-Сломанная-Рука, дрожа от страха, молился своему католическому хосподибоже, чтобы татарин поскорее сделал свое дело и убрался. Но, конечно, ценнейшим алмазом в этой россыпи мыслей стал бы – возможно, после кувшинной пери – проблеск, луч, кинжальный удар Ардиса.)