Ад закрыт. Все ушли на фронт

– Вы же сами говорили: для всего мира эти туркмены будут как бы русские. И все остальные диковатые народы из провинций громадного эсэсэсэра. Никто не будет разбираться, русские или нет изнасиловали чуть ли не все женское население Германии. Как только будет нужно попрекнуть Россию – тут же вспомнят об этом. И кто вспомнит, что дикарей из Азии русские женщины боятся не меньше?![5]

– А где же немцы? – глухо спросил Мильх. – Почему… Почему мы это допустили?!

Эрих фон Берлихинген вопросительно взглянул на Петю и вздохнул при этом так горько, что ничего уже не хотелось показывать. Ладно…

Перед зрителями выплыли проутюженные танками, развороченные артиллерией окопы, заваленные множеством мертвых тел. Ранняя весна, много снега, трупы, обрывки тел в грязи, размозженной танками и сапогами. Глухой стон уплывает в закат. Натужный мучительный звук подхватывает другой голос… третий… Скоро многоголосый стон плывет над полем смерти тысяч и тысяч.

Трагичны были лица смотрящих на это возможное будущее. Петя видел: что-то бесповоротно изменилось. Отпадали доводы разума, политические расчеты, даже вопросы о будущем. Осталось простое солдатское: «Наших женщин и детей насилуют!!». Осталась готовность рвать на части виновных и отдавать собственные жизни. Предотвратить любой ценой, и точка!!! Взгляды обращались к Пете… Взгляды, вопрошающие: как?!

Фон Манштейн прокашлялся, поперхал.

– Давайте скажем откровенно… Кто такой Гитлер для нас?

– Капрал, укравший генеральские сапоги, – с прямотой военного высказался фон Треска.

– Но это капрал, спасший Германию от красного переворота, – по-прежнему мягко внес уточнение фон Берлихинген. – Но теперь мы видим, что будет следствием его политики.

– И его, и других упертых наци, – подхватил Канарис. – А мы – военные, мы должны устранить губителя Отечества. Наше дело – поддержание стабильности, а что дальше – нация решит.

– Надо сказать, Петер, вы обладаете поразительными способами убедить нас захватить власть в государстве, – отнесся лично к Пете Роммельсдорф. – Принятию этого решения очень способствует зрелище горящих городов, заваленных трупами окопов и насилуемых школьниц.

На лицах собравшихся начали расцветать улыбки – впервые после последней сцены.

…В это же самое время, ненормально поздно для немцев, Сладчайший Фюрер наставлял вернейшего исполнителя самых деликатных поручений:

– Отто! Ваша задача – арестовать верхушку заговорщиков. Не тратьте время на аресты в частях, это сделают без вас! Ваше дело – заговор! Верхушка! Не надо мелочей, надо всегда брать главных! Обезглавить! Это гуманно, потому что парализует волю к сопротивлению!

«Интересно… – думал Скорцени, – интересно, почему он так растерян, Сладчайший Фюрер? Почему на него так действует заговор в верхушке армии? То он тянет, тянет… То вдруг решается всех арестовать. То вот опять болтает второй час…»

В кабинете Сладчайшего Фюрера было душно, воняло ароматическими палочками из Китая.

«Ну почему он так не любит проветривать? – тоскливо думал Отто, стоя с почтительным лицом. – Ну почему в комнате непременно должна куриться эта восточная гадость?»

– Вы возьмете с собой собак?!

Сладчайший Фюрер резко остановился напротив Скорцени, резко выбросил обе руки раскрытыми ладонями вперед. Когда-то у Отто была невероятно темпераментная женщина, гречанка. Кончая, она отталкивала Отто раскрытыми ладонями.

– Не возьму, мой фюрер! – почтительно объяснил Отто Скорцени. – Там не нужно никого искать по следам.

– Нет, возьмите собак, – капризничал Фюрер. – Собака – арийское животное, оно сразу отличает лед от жары, свет от тьмы!

Он еще долго нес демагогическую ахинею, принимая картинные позы.

«Кого он хочет очаровать? – думал Отто. – Он меня хочет очаровать? Неужели я так похож на гимназистку?! А на заседаниях всей верхушки он кого хочет очаровать? Этого толстого Гиммлера? Лысого Бормана? Хитрую задницу Канариса?»

Фюрер повысил голос, опять словно бы оттолкнул руками единственного собеседника. «Во… Готово… Орет… – обреченно подумал Скорцени. – Это надолго».

В сущности, орал фюрер элементарные вещи: что заговоры – вещь плохая, что заговорщиков надо арестовывать, что заговорщики – нарушители доверия, что они мешают немецкому народу выращивать свиней и строить дороги.

«Ну почему я обречен все это слушать… – тяжело вздохнул Отто, переменяя ноги и не меняя почтительного выражения лица. – Ну почему я, а не Гиммлер и не фон Браухич? Ну почему именно я?»

На этот раз Фюрер так разорался, что спасение неожиданно наступило: в кабинет заглянул Мартин Борман.

– Мой Фюрер… Необходимо посмотреть эти бумаги…

– Да-да… Отто, я на вас рассчитываю! Отто, вы сделаете все что нужно! Отто, вы сломаете им шеи! Отто, я хочу своими глазами видеть всех негодяев!

«Он что, рассчитывает перевербовать всех своей болтовней?» – невольно подумал Скорцени. Борман под локоток выволок его из кабинета. Оттуда еще неслись последние раскаты демагогических речей. Спускаясь по лестнице, он глянул на часы: половина первого. Надо же, два часа держали людей, заставляли стоять без дела.