Ад

Однако он добавил, растроганный по причине своего поражения.

«Природа делает верно то, что она делает.» А! ведь это, по сути, слова несчастного, на которого невозможно людям сердиться. Они пытаются обольщаться и утешаться ощущением правильности и неизбежности. Именно потому, что это неверно, они выкрикивают это.»

Как вначале, они посмотрели друг на друга. Один из них сказал:

«Мы два бедных человека.

— Конечно» — мягко ответил другой.

Они направились к двери.

«Уйдём отсюда. Она нас ждёт. Изложим ей беспощадный приговор. Не просто смерть, но смерть немедленная. Это как два приговора.»

Старый врач добавил сквозь зубы:

«Приговорённый наукой», какое глупое выражение!

Тех, кто верит в Бога, следовало бы заставить вознести ответственность выше.»

Они остановились у порога при слове «Бог». Снова их голоса стали стихать, были едва различимыми, шелестящими и ожесточёнными.

«Ведь тот, — совсем тихо воскликнул старик, — является сумасшедшим, он сумасшедший!

— А! лучше для него, если он не существует!» — пробормотал другой со злобным сарказмом.

Я увидел, как старый учёный обернулся из глубины серой комнаты к белеющему окну и протянул кулак к небу, по причине действительности.

*

…Больной прятал лицо за решёткой из своих длинных пальцев. Сияющая и ясная грёза исходила из его искажённого рта, питавшего гнусный недуг, и всё это благое размышление переполняло женщину, с которой, вероятно, говорили врачи.

«Архитектура!.. Что же мне известно! Вот, например… Огромная площадь: полотнище, равнина из необъятных плит, наброшенная на высоты города со стороны окрестностей. Потом начинается портик. Возникают колонны. Скоро они теснят друг друга, размножаются, вызывают головокружение, такие высокие, что их внушительные ускользающие ряды делают их с виду как бы редеющими на их вершинах и что крыша кажется мраком вечера или ночи. Так покрыта четверть площади. Это подобно колоссальному и широко открытому дворцу, облечённому своего рода полуестественной значительностью, достойному принимать как гостей восходящее солнце, заходящее солнце. Ночью необъятный и тусклый лес роняет на его каменную землю щедрый рассеянный свет: северное сияние небесного сюда ламп.

«Именно там внутри сосредоточивается значительная часть общественной деятельности: перемещение и уличное движение, биржа, искусство, выставки, церемонии. Толпа там кишит и образует волнения и течения, которые медленно завихряются к перекрёсткам, и взгляд теряется в этом, в мечте о вертикальных линиях.

«Сбоку колоннада падает сверху вниз отвесно в другой квартал города, подобно утёсу. Всё это не имеет стиля. Необъятная архитектура предстаёт в простоте. Но пропорции настолько обширны, что они растягивают взгляды и пронизывают сердце.»

Я пристально смотрел на него, на этого человека, в котором час от часу возрастала омертвелость плоти, и вдруг я заметил его шею. Она была широкой, раздутой своего рода существом, которое увеличивалось там… В то время, как он говорил, глубоко, в глубине, в темноте рта, почти можно было бы его увидеть!

«Издали, — продолжил он, — если прибыть по железной дороге, то видно было, что колоннада возведена на горе, а со стороны, проивоположной линии входных портиков, лестница спускается на равнину садов. Эта лестница! Она не похожа ни на что существующее, только если, может быть, на руины пирамид Египта. Она такая широкая, что нужен один час, чтобы пробежать одну её ступень в ширину. Она опутана подъёмниками, которые поднимаются и которые опускаются как тонкие цепочки; она усеяна движущимися платформами, грузовыми подъёмниками и поездами. Это лестница большая как гора, природа, терзаемая на квадратных километрах, переделанная по техническому чертежу, представленная в гармонии — ибо, с высоты или снизу, можно объять эту лестницу одним взглядом — а также в высшей степени искусно украшенная высеченными скульптурами; блоки, целые холмы, которые нависают над ней и возвышаются над ней, перемещаются со странной живостью: это статуи… Эта неопределённая полированная ровная высота, которая поворачивается и наклоняется сообразно изогнутости, чего не понимают сначала, — это рука.»

У него был проникновенный голос, который возвещал и который в самом деле давал представление о красоте его грёзы.

Он продолжал говорить о великолепных вещах, между тем как всего несколько дней отделяли его от гроба. А я, который его рассеянно слушал, потрясённый главным образом противоположностью его тела и его души, я хотел бы знать, известно ли ему…

«Скульптор это ребёнок: элементарные идеи, чистые, с простыми твёрдыми линиями, и всё из одного куска. Затруднительным является идеал, которого он добивается, почти безоружный перед банальностью, со своим рудиментарным рабочим инструментом. Скульпторы это дети, и мало кто из скульпторов чудо-ребёнок.»

Он разыскал статуи в своей грёзе: