Ад

«Сначала естественные потребности. Ребёнок рождается; его первый крик есть жалоба: неведение подобно знанию; потом болезнь, боль, все эти сетования, которыми мы насыщаем безразличную тишь природы; работа, с которой нужно бороться с утра до вечера, чтобы, когда больше почти нет сил, быть в состоянии протянуть руку к куче золота, обваливающейся как куча руин; всё, до дрянных отбросов, до грязи, до загрязнения пылью, которая нас подстерегает и от которой следует ежеминутно очищаться, — как будто земля без передышки пыталась нами обладать до окончательного погребения; и усталость, которая нас унижает, сгоняет с лиц улыбку, и которая вечером превращает домашний очаг в почти опустевший, с его призраками, всецело занятыми отдыхом!»

…Любимая слушает, соглашается. В этот момент она положила свою руку на сердце и сказала: «Бедные люди!» Потом она становится слегка взволнованной; она полагает, что это заходит слишком далеко; она не хочет столько мрачности — либо потому, что она устала, либо потому, что эта картина, представленная другим голосом, кажется ей преувеличенной.

И, путём замечательного объединения мечты и реальности, женщина из поэмы также протестует в этот момент.

«Женщина поднимает глаза и робко говорит, в качестве протеста: Ребёнок… «Ребёнок, который появился, чтобы нам помогать…» «Ребенок, которому дают жизнь и которому позволяют умереть!»[5] — отвечает мужчина… Он не хочет, чтобы скрывали страдание, и он находит в прошлом ещё больше несчастья, чем представлялось; имеется своего рода совершенство в его поиске; его суждение о жизни прекрасно как страшный суд: «Ребёнок, из-за которого человеческая рана ещё кровоточит. Создать, возобновить сердце — это заставить возродиться несчастье; родить: значит принести в жертву живое существо! Произвести на свет, с воплями, ещё одну жалобу! Боль при родах. Она больше не кончается; она безмерно возрастает в тревогах, в бессонных ночах…»[6] И это все страсти материнства, жертвоприношение, героизм у изголовья маленькой колеблющейся души, едва осмеливающейся жить, счастливый вид, когда тревожно до слёз, и струящиеся улыбки… И всегда неуверенность: «Вспомни конец работы и вечер, на закате, когда столь грустную сладость приносит возможность присесть… О! сколько раз, по вечерам, когда я глядел на своё непрестанно подрагивающее потомство, с трудом спасённое, мои ладони прикасались в изнеможении к головам любимых, затем я ронял обе свои безоружные руки, и там я, плачущий, был сражён слабостью моих родных!..»[7]

Любимая не смогла удержаться от жеста; мне показалось, что она собиралась сказать ему, что он был жесток…

«Они растут, и потом… Он говорит, с пылающим взором: «Каин!»; она продолжает рыдающим голосом: «Авель!». Она страдает при воспоминании о двух детях, которые ненавидели друг друга и были взаимно поражены злом. Они поразили злом и её, потому что они были в её сердце; это было так, будто они были в её плоти. Потом другое воспоминание совсем тихо её зовёт; она думает о своём малыше, который мёртв: «Малыш, самый лучший…Его больше нет, а я, я непрерывно на него смотрю!»[8] Она протягивает свои руки в невозможное, она стонет, терзаемая пустым объятием: «Его больше нет, а я всё его ласкаю!»[9] А мужчина бранится: «Смерть, злая выходка обожаемых, зловещая любезность, которая нас избавляет»[10], и она издаёт этот превосходящий всё вопль: «О! сколь бесплодно быть матерью!»[11]

Я был увлечён голосом поэта, который рассказывал, слегка поводя плечами, захваченный благозвучием. Я был увлечён до степени реализованной мечты…