Ад

Сумерки наполняли комнату и гнули как сильный ветер эту бедную группу, занятую рассмотрением причин страдания, раскапыванием бедствий, чтобы узнать, из чего они состояли.

«Пространство, которое всегда, всегда между нами; время, время, которое закреплено в нас как болезнь… Время более жестоко, чем пространство. Пространство имеет нечто мертвое, время имеет нечто убивающее. Видишь ли, все виды тишины, все могилы имеют во времени их могилу… Две столь невидимые и столь реальные вещи, которые сходятся на нас в определённом месте, где мы существуем! Мы распяты; не так, как господь Бог, который был распят телесно на кресте; но (она сжимала свои руки против своего тела, она съёживалась, она была совсем маленькая), мы распяты на времени и пространстве.»

И она мне показалась в самом деле распятой в двух направлениях своей молитвы и носящей на сердце кровоточащие стигматы великой муки — жить.

Она расцвела изо всех своих сил. Она была похожа на всех тех, кого я видел на том месте, где была она, и которые также хотели вырваться из небытия и жить больше, но именно её желание было полным спасением. Её смиренное гениальное сердце переходило в своём излиянии от полной смерти к полной жизни. Её глаза были направлены в сторону белеющего окна, и это была самая огромная возможная просьба, самое огромное из человеческих желаний, трепетавшее в этой манере вознесения её лица к небу.

«О! останови, останови проходящее время! Ты есть лишь бедняга, лишь немного существования и размышления, затерянных в глубине комнаты, и я тебе приказываю остановить время, и я тебе приказываю помешать смерти!»

Её голос затих, как если бы она не могла больше ничего сказать, полностью израсходовав, использовав вею свою мольбу; и она погрузилась в горестную тишину.

«Увы!» — сказал ей мужчина…

Он посмотрел на слёзы в её глазах, на её молчащий рот… Затем он опустил голову. Возможно, он предавался крайнему унынию; возможно, в нём пробуждалась значительная внутренняя жизнь.

Когда он поднял голову, у меня появилось смутное предчувствие, что он мог бы знать, как именно ответить, но что он ещё не знал, как это сказать — будто любое слово, видимо, становилось слишком незначительным.

«Вот что мы есть!» — повторила она, подняв голову, внимательно посмотрев на него, ожидая невозможного противоречия, — как ребёнок спрашивает звезду.

Он пробормотал:

«Кто знает, что мы есть…»

*

Сделав жест бесконечной усталости, который имитировал неосознанным величием удар косы смерти, она его перебила невыразительным голосом, с пустыми глазами:

«Я знаю, что ты сейчас скажешь. Ты мне скажешь о красоте страдания. Ах! я знаю твои прекрасные идеи. Мне они нравятся, мой любимый, твои прекрасные теории; но я в них не верю. Я бы поверила в них, если бы они меня утешали и устраняли смерть.»

С явным усилием, он, будучи также не совсем уверенным, пытался найти способ убеждения:

«Они бы её, возможно, устранили, если бы ты в это верила… — пробормотал он.

— Нет, они её не устраняют, это неправда. Ты это напрасно говоришь, один из нас умрёт раньше другого, и другой умрёт. Что ты ответишь на это, скажи, что ты ответишь? О! ответь мне! Не отвечай косвенно, но ответь именно на это. О! смути меня, измени меня ответом, который относится ко мне, лично, к такой, какая я есть здесь.»

Она повернулась к нему, он взял своими двумя ладонями одну из её ладоней. Она вся вопрошала его, с неумолимым терпением, потом она соскользнула на колени перед ним, подобно безжизненному телу, распростёрлась на полу, как потерпевшая крушение под спудом безнадёжности и полностью спустившаяся с небес, и стала умолять его:

«О! ответь мне! Я буду так счастлива, когда представлю, что та это можешь!»

Она протягивала руку, показывала пальцем навязчивое видение: горестная истина, формулу которой она нашла, самое обширное название зла: пространство, которое нас скрывает, время, которое нас терзает.

В этой комнате, превращенной сумерками в комнату с низким потолком и узкую, где скудное небо представляет пространство, где часы монотонно подтверждают и подтверждают время, он повторил, наклонившись над ней как над краем вопрошающей бездны.

«Известно ли, что мы такое? Все, что мы говорим, все, что мы думаем, всё, во что мы верим, является малоубедительным. Не известно ничего; нет ничего прочного.

— Напротив, — воскликнула она, — ты ошибаешься; увы, есть! есть совершенные, абсолютные, наша скорбь и наша нужда. Налицо имеется наша убогость: она видна и она осязаема. Пусть отрицается всё остальное, но кто смог бы отрицать нашу посредственность?

— Ты права, — сказал он, — это единственная абсолютная вещь, которая существует.»

Это была правда, что именно она существовала, это была правда, что её видели, что её осязали, судя по их широко открытым лицам.

*

Он повторил:

«Мы единственная абсолютная вещь, которая существует.»

Он хватался за это. Он почувствовал опору среди проносящегося времени. «Мы…» — говорил он, который нашёл клич против Смерти, он его повторял. Он его испробовал: «Мы… Мы…»