Абонент снова в сети

Больше всего в рассказанной Зубциным истории меня заинтересовал момент приезда Виктории и испытываемые ею эмоции. По словам патологоанатома, на её лице не было и намёка на расстройство. Да, она потеряла мужа, с которым прожила двенадцать лет, но его потеря никоим образом не оставила свой отпечаток в душе девушки. Викторию, похоже, вообще не беспокоила его смерть: смогла обрести нового семейного партнёра так быстро, что слухи о Романе не успели затихнуть в памяти общественных масс. И не за какого-либо очередного простака, а за успешного бизнесмена, позволившего тратить баснословные суммы ради огораживания любимой.

Огораживание… Вся основная суть заложена в этом интересном слове. Зачем Даниилу Дагуневскому потребовалось давать деньги патологоанатому, дабы тот придерживал язык за зубами? Ответ прост: страх перед ожидаемыми последствиями.

Я вспомнил, как Роман говорил мне об этом. Как он рассказывал о страхе движущим людским поведением. «Ими движет страх». Но ведь страх не является беспричинной эмоцией. Им обязательно двигает нечто, затрагивающее внутреннее наше составляющее.

Важно так же отметить действия самого Дагуневского: он не сразу вышел за пределы своего «джипа», чтобы вручить папку Зубцину, а смирно покоился на водительском кресле, наблюдая со стороны, сквозь толстое лобовое стекло. Дожидался ли он чего-то? Может результатов анализа крови – единственной возможности обнаружить яд? Быть может, они оба склонялись к единому мнению, что содержание яда в крови никому не удалось обнаружить, оттого отпадает мешающая как соринка в глазу необходимость проведения махинаций, позволившим им сохранить под задницами «нагретые места». Ведь тогда бы не было причины для беспокойства – никто ничего не знает и вряд-ли узнает.

А слезы, побежавшие по лицу девушки, как только до её ушей донеслось название яда – какова цель предназначалась им? Я начал склоняться к мнению, что эти слезы и заглушаемое прижатой ко рту ладонью рыдание – воздействие всё того же страха. Виктория испугалась, как только поняла, что Зубцину стало известно о яде. Это же оказалось известно и Дагуневскому, что и поспешил на помощь.

Все факты на лицо: сложно сомневаться в их непричастности к смерти Романа Ильжевского. Виктория отравила его цианистым калием, полученным, скорее всего не без помощи связей нового мужа, а после сбежала в Екатеринбург «для решения очень важных дел». Но тут же ребром вставал один-единственный вопрос: зачем?

Я взял в руку нож, чтобы наконец-таки отрезать кусок мяса, но… рука застыла не твёрдой неподвижности. Сжатая ладонь тут же ощутила его приятную тяжесть. Вверх по руке, будто потоки воды по вымоинам от дождя в асфальте, потек металлический холод, особенно ощутимый в области линии головы. Я, завороженный, уставился на него, словно никогда до этого не держал в руках ножей. Его лезвие достаточно толстое, длиной не больше десяти сантиметров, мерцающее холодным блеском чистого метала, оканчивалось закруглённым концом. Он походил на те маленькие ножички, которыми буржуи во фраках нарезали желтые кубики масла, нежели на инструмент для резки жесткого мяса.

«Таким нельзя быстро убить человека, – услышал я свои мысли. – Лезвие круглое. Ему не по силам пробить упругую кожу и вонзиться в мясистую плоть. Им можно только резать. Можно порезать выступающие синие вены в области кисти, или горло. Можно резать человека в любом месте, на что потребуется много времени и силы».

Но тут в моей голове на миг резко возник жуткий образ. Происходящее оказалось слишком четким, и, несмотря на всё свою мимолётность, я сумел увидеть каждую деталь так хорошо, словно передо мной возникла фотография. Фотография с места совершения жестокого убийства.

Я увидел Викторию, лежащую в алой луже. В этом сомневаться не приходилось. Я увидел её лицо – жуткое, искажённое в предсмертной хватке агонии, покрытое кровью лицо, с застывшим выражением кошмара на нём. Кудри её светлых волос слиплись. Некогда зелёная пижама, напоминавшая цветом густую траву в тени раскидистого дуба, пропитался набежавшей кровью, потемнела и облегающее опустилась на тоненькую, почти модельную талию и грудь с несколькими глубокими колотыми ранами, которой более не суждено было подняться при вздохе. Остекленевшие глаза, налившиеся ещё не высохшими слезами, смотрели прямо на меня, смотрели вглубь меня. Тонкие губки, долгие годы, любяще прикасающиеся к слегка шершавым щекам собственноручно убитого мужа, навеки застыли в безмолвном крике.