А также их родители

– А почему Хатуна смеется?

– Она радуется! – хором завелись мы с Мариной. – А знаешь, как мы будем радоваться, когда тебя заберут?!

О Господи, подумал Мишка. Это что за мегеры и фурии, с них станется отправить и меня тоже в приют и потом так весело хохотать.

На следующее утро он без слов оделся и встал возле двери.

– Я иду на работу, – мученическим голосом сказал он, глядя в пол. – Зарплату дайте мне, пожалуйста.

Ура, победа.

Через пару дней пришел в гости Лука.

Мишка, заглядывая в глаза Луке, сочувственно спросил:

– Ну как там, в тюрьме?

Лука увлеченно лопал хачапури и ничего не понимал.

Погибающие от хохота мамки-няньки скорректировали:

– Да не в тюрьме, Миш, а в приюте!

Мишке это все равно. Он смотрит на Луку с подобострастием: еще бы, сидел чувак!

Никаких негативных психологических последствий от шокового эксперимента пока не наблюдается.

Мишка сдается

Белесая жара навалилась на город с самого утра.

Движения замедлены, ничего не хочется – только лечь в воду, как бегемот, и пускать пузыри.

Мишка жары не чувствует. Он подорвался в полвосьмого, пошатываясь, прикнацал к телевизору, нацепил наушники, воткнув штекер куда полагается (вот в технике сечет, паразит!) и с хмурым видом стал смотреть «Джимми Нейтрона».

Я в тоске представила весь последующий ход событий: сначала Мишка откажется умываться, потом завтракать, а потом идти в садик.

Ну уж нет, рассвирепела я и силовыми методами прорвалась через два первых пункта – а с садиком пусть разбирается Марина.

Мишка надел новую майку со Спайдерменом и вышел на балкон покрасоваться перед Анькой.

Та с ним немного пококетничала, потом церемонно извинилась – я, мол, в садик иду, потом встретимся.

Мишка проводил ее глазами и вдруг сказал:

– Я тоже хочу в садик!

От неожиданности я вздрогнула и уронила крышку от чайника.

Неужели войне конец?!

Неужели боец капитулировал?!

Целый год он упорно воевал за свободу и независимость, и вот, когда победа была так близка, он перешел на сторону противника…

Эй, маманя, очнитесь, ребенок хочет в садик!

Однако я недооценила своего сына.

– Он всех заставил себя хвалить, – пожаловалась воспитательница. – Не похвалишь – ноль внимания на порядок в группе. Похвалишь – он шелковый.

– Ну похвалу все любят, наверное, – косясь на Мишку, попыталась я оправдать сына.

– Ну да, все! Кроме него, никто нас не шантажирует!

Вторая воспитательница продолжила разоблачение:

– Он сейчас стал золотой ребенок! Прекрасно стихи читает, ест неплохо, но это все – пока я рядом с ним сижу. Он не выносит быть не в центре внимания, сразу начинает нас игнорировать…

Я позорно бежала с поля брани: Мишка ведь «абыцный малцик»!

Садиковая эпопея подходит к финалу.

Еще пару недель, потом утренник в честь получения первого диплома, потом праздник с тортом (торты, которые Мишка на дух не выносит), парадный дембельский фотоальбом – и прощай, Маруся!

Однако все-таки каждый понедельник юноша Михаил выходит из детской с кислым лицом, ложится на диван и говорит придушенным голосом:

– Ненавижу садик.

Никакого смысла оппонировать ему я не вижу, но для острастки и объективности возражаю:

– И за что ты его так, дорогуша? Тебя там бьют, что ли, мучают?

– Да, мучают, – неожиданно выжимает пару слезок Мишка. – Посмотри, – задирает он штанину, – у меня все нога в синяках! И даже одна рана есть!

Ошалело рассматриваю следы измывательства над бедным ребенком и задушевно говорю:

– Мишка, это же ты сам понатыкал синяков. А ранка – ты про эту царапинку в полмиллиметра?!

Мишка спускает штанину и с видом «нет пророка в своем отечестве» утыкается в подушку.

А школу – ждет не дождется. Портфель хочет синего цвета.

Бедные его учителя.

Вожделенная свобода

Она блестит на расстоянии одного утренника.

Последнего, прощального.

Мишке железно, стопудово пообещали, что больше не будет дурацких репетиций с роялем и танцев с девочками, которые так и норовят толкнуть в спину, пощекотать нос волосами или отдавить ноги.

Мишка сказал стихотворение про родину – в самом разгаре в горло запершило, он героически надулся, взялся за горло и додекламировал-таки сдавленным голосом, под конец развернулся и пошагал к месту, договаривая последние слова спиной к залу.

Публика неистовствовала.

Нескончаемые польки-мазурки сменялись грузинскими танцами.

Мишка зевал во весь рот и повисал на рояле.

Мама и Марина, которых он углядел посреди ажитированной публики, утыканной аппаратами и камерами, валились друг на друга и закрывали носы: плакали от умиления, наверное.

Сказку про колобка Мишка процедил сквозь зубы, рубашка была выпростана из штанов, и вообще вид он имел позорный.

Приглашенная звезда-балерина (тоже оказалась наша родительница) вышла к роялю, чтобы сказать детям кой-чего за жизнь.

Из всех приличнейших, послушных детей она вцепилась именно в анархиста Мишку и взяла его нежной ладонью под челюсть. От изумления выпускник услужливо держал голову на месте, но пританцовывал всем, что ниже, в стиле буги-вуги.