А от сумы уйдешь (СИ)

- Тебе Федор, не яриться надо, а радоваться, - сказала цыганка глубоким, звучным голосом. - Жизнь твоя по сей день была мутная, и теперь пришел тебе черед с судьбой повстречаться...

- Ты шо, ведьма старая... Тьфу, напасть... девка, ты это... откуда мое имя... - будучи человеком наглым, Федька Щусь редко когда терял контроль, но тут явно стушевался, пялясь в выразительные, бездонно-черные цыганские очи, погибель многих сластолюбцев.

Ведьмачка между тем резко взмахнула левой рукой перед лицом Федьки - три карты возникли в ее пальцах. Она подбросила их в воздух, и карты теперь повисли в воздухе между нею и все еще обескураженным махновцем.

- Говорить всего тебе не буду, ты сам скоро спросишь... но выйдет тебе, Федор, откровение и большие перемены, знакомство и дальняя дорога.

Карты перекладывались; из ниоткуда, из легкого марева над ними появлялись новые, а цыганка помавала руками над тремя стопками карт, кликая Федору судьбу его...

Ветер, ставший вдруг ледяным, раскручивал пласты темноты над островком света на манеже, свистел в натянутых над ним лопингах, корде-воланах, параллель-турингах, вздымал воронками пыль в проходах. Шапито словно дышал в порывах ветра, шел волнами по стенкам и крыше и, казалось, разросся совсем уж до невероятных размеров. Голос цыганки усилился, витал по цирку, вдруг потерявшему края.

Ряды цирковых внезапно разделились, они начали двигаться - поначалу неорганизованно, но с каждым словом гадалки, с каждым ее новым речитативом все более и более слаженно, переплетаясь, сходясь и расслаиваясь... откуда ни возьмись, манеж залило разноцветье прожекторов, и движение артистов на нем сразу стало походить на некий раус балаганного толка, больше чем на настоящий парад-алле в цирке. Тени заклубились над форгангом, на оркестровой площадке; сперва потихоньку, несмело, но с каждым словом цыганки все слышнее, заиграл невесть откуда взявшийся оркестр, музыканты которого походили больше на гротескно-уродливые пародии своих же инструментов. Музыка подхватила такт и наполненность причитаний цыганки, превратив их в песню, слова которой подхватили не только шагающие в параде цирковые, но даже, казалось, и звери, которые непонятно как очутились на манеже. Более того, униформисты-нежити, которых разыскивала махна, тоже влились в общий кавардак и с удовольствием топали ногами в огромных сапожищах, стараясь попасть в унисон с музыкой...

И лишь их начальник, вновь скрытый от макушки до пят все тем же странным нарядом, не принимал участия в безумии, происходящем на манеже. Он скрестил руки на груди и, казалось, парил в воздухе, поднявшись над всеми цирковыми. Его вид был настолько страшен, что у мальчишки, завороженно наблюдавшего за феерией на манеже, зашевелились волосы под фуражкой...

Замороченные, махновцы сгрудились в центре манежа. Когда все же Федька сообразил, что эта катавасия преследует цель оболванить и сбить их с панталыку, он совершенно неожиданно для себя крикнул фальцетом дважды: "Измена! Измена!" и с размаху рубанул гадалку саблей, наискось от левого плеча - но потерял равновесие, потому что вместо ожидаемого сопротивления клинок встретил... воздух.

За мгновение до этого цыганка неожиданно расслоилась на десятки вытянутых шлейфами карточных колод. Словно соединенные невидимыми нитями, карты озорной стайкой дважды облетели совершенно потерявшего рассудок Федьку и растворились в столбе света...

Только громогласный ведьмачкин голос, перекрывая какофонию и бедлам манежа вкупе с оркестром, эхом метался в манеже:

- Федор... судьба... сегодня...

***

До представления оставалось совсем немного.

Публика постепенно заполняла трибуны, народ втягивался в сытное тепло шапито, бойко шла торговля обычной для балаганов и цирков снедью: ализариново-красными петушками на палочках, сахарной ватой, семечками в газетных кульках...

Манеж, отгороженный от зрителей вдоль всего барьера занавесом глубокой синевы, расшитым фиглярскими звездами и лунами, сохранял тишину, которую обычно принято называть гробовой.

То, что творилось сейчас на манеже, словно происходило в другом измерении.

...Когда Федька Щусь ополоумел от фанаберии цирковых и цыганского машкерада, зашатался и сел на ковер, бессмысленно ворочая глазами и бормоча: "Измена же, Нестор Петрович... За горами, за долами, жде сынив своих давно - батько мудрый, батько славний, батько добрый наш Махно...", - голос невидимой цыганки снизился до шепота и тонкой змеей полился в уши чумного комбрига:

- Не уйти тебе, Федор, отселе живым, если не выполнишь то, что я скажу... - и тут же голос взвился до визга, забился в черепушке бедолаги Федьки, разминая помутившийся мозг в кашу...