А душу твою люблю...

– Констанция, – чуть слышно неожиданно говорит Наталья Николаевна, – а бывшую гувернантку госпожу Стробель с тех пор, как я заболела, навещал кто-нибудь? Ведь она старая и совсем одинокая!

– Как же, Наталья Николаевна, были у нее Лизонька и Соня.

– А у старика? – беспокоится Наталья Николаевна о своем лакее, прослужившем у Ланских много лет, которому она сняла комнату поблизости, чтобы навещать его.

– Он сам заходил вчера. И чувствует себя неплохо, – успокаивает ее Констанция.

В детстве Наталью Николаевну называли скромницей и молчуньей. Она была молчалива и в юности. Предпочитала молчание болтовне и позднее, когда вышла замуж за Пушкина и появилась в великосветском обществе, в разгар своего успеха, в расцвете своей удивительной красоты и очарования.

Трудно привыкала Наталья Николаевна к великосветскому обществу. Не любила она петербургские сплетни, неинтересно ей было заниматься пересудами. И она молчала. Не пыталась обзаводиться выгодными друзьями. Она писала брату:

…Тесная дружба редко возникает в большом городе, где каждый вращается в своем кругу общества, а главное, имеет слишком много развлечений и глупых светских обязанностей, чтобы хватало времени на требовательность дружбы.

Молчание Натальи Николаевны в свете расценивали по-разному. Некоторые считали, что молчала она из-за недостатка ума, другие думали – из гордости.

Из блестящего Петербурга душа ее всегда стремилась в милую, милую Калугу и, когда вырывалась в Полотняный завод, была весела, энергична и даже разговорчива.

Пушкин писал ей:

Описание вашего путешествия в Калугу, как ни смешно, для меня вовсе не забавно. Что за охота таскаться в скверный, уездный городишко, чтобы видеть скверных актеров, скверно играющих старух, скверную оперу? что за охота останавливаться в трактире, ходить в гости к купеческим дочерям, смотреть с чернию губернский фейворок, когда в Петербурге ты никогда и не думаешь посмотреть на Каратыгиных и никаким фейвороком тебя в карету не заманишь. Просил я тебя по Калугам не разъезжать, да, видно, уж у тебя такая натура.

«Да, такая натура была и осталась, – подумала Наталья Николаевна, – в душе я никогда не была великосветской дамой. Одна только видимость. Вот Дарья Федоровна Фикельмон – это другое дело. Аристократка до кончиков пальцев».

Именно на нее и начала было равняться Наталья Николаевна, появившись в свете, но вскоре ей это надоело, и она осталась сама собой.

В памяти возник образ Дарьи Федоровны Фикельмон, жены австрийского посла в Петербурге, графа Шарля Лу Фикельмона. Она была внучкой знаменитого полководца Голенищева-Кутузова и дочерью Елизаветы Михайловны Хитрово – близкого друга Пушкина.

Когда Александр Сергеевич умирал и Елизавета Михайловна узнала об этом, она примчалась в дом Пушкина, не переодевшись, как была дома, растрепанная, с покрасневшими от слез глазами. Доктор Арендт сказал ей, что к Пушкину входить нельзя. Она не послушалась, насильно открыла дверь и вся в слезах бросилась на колени перед его постелью. Она не уходила из дома Пушкиных до смерти поэта.

Графиня Дарья Федоровна Фикельмон после смерти Пушкина проявила к Наталье Николаевне особую привязанность. Ее встречи с Натальей Николаевной всегда были сердечные, искренние, запоминающиеся. Она глубоко понимала нелегкую жизнь, тяжелое состояние вдовы Пушкина, величие которого Дарья Федоровна представляла себе совершенно ясно. Она умерла 10 апреля 1863 года в Вене, несколькими месяцами раньше Натальи Николаевны.

Часто, очень часто Наталья Николаевна вспоминала Дарью Федоровну, которую в свете называли просто Долли.

Первый раз она увидела Долли на балу, отметила, что она походила на свою мать чертами лица, разрезом глаз. Но мать была некрасива, в образе Долли материнские черты стали прелестны, ярки, привлекательны.

Наталья Николаевна вспомнила маскарад, который продолжался до 6 часов утра. Было очень весело, особенно ей, только недавно появившейся в свете.