А душу твою люблю...

Пушкины переехали в большую квартиру на Гагаринскую набережную, где прежде жили Вяземские. В меньшей половине разместились сестры. Большую заняли Пушкины.

Наталья Николаевна вспоминает первый выход в свет сестер. День и ночь готовили они туалеты, по нескольку раз переделывали прически, отчаивались и радовались. Тетушке Екатерине Ивановне Загряжской пришлось принарядить и этих племянниц.

В свете на них обратили внимание только как на сестер госпожи Пушкиной. Александра подметила это сразу и помрачнела, а Екатерину не покидало радостное волнение, что наконец-то она в Петербурге, на балу.

Тетушка Загряжская приняла все возможные меры, чтобы Екатерину зачислили во фрейлины императрицы. И это ей удалось. Но жить во дворце она не посоветовала племяннице. И та по-прежнему жила у Пушкиных.

Пушкин писал Наталье Николаевне из Тригорского:

Здорова ли ты, душа моя? и что мои ребятишки? что дом наш, и как ты им управляешь?

Управлять домом становилось труднее. Родился второй ребенок – сын Александр, в доме жили сестры. Мучили всегдашние нехватки денег, угнетали долги. Помимо ведения хозяйства и материнских обязанностей, она должна присутствовать на балах, на раутах, сопровождать императрицу во время выездов.

Но Пушкин верил в ее умение вести дом и управляться с детьми.

Ты, мне кажется, воюешь без меня дома, сменяешь людей, ломаешь кареты, сверяешь счеты, доишь кормилицу. Ай-да хват баба! что хорошо, то хорошо.

Пушкин знал, что жена его умна и не ошибется в своих действиях, несмотря на молодость.

Ты умна, ты здорова – ты детей кашей кормишь…

А как он скучал, будучи в разлуке с Натальей Николаевной, как делился со своим понимающим другом и настроением своим и делами:

…не еду к тебе по делам, ибо и печатаю Пугачева, и закладываю имения, и вожусь и хлопочу – а письмо твое меня огорчило, а между тем и порадовало; и если ты поплакала, не получив от меня письма, стало быть, ты меня еще любишь, женка. За что целую тебе ручки и ножки. Кабы ты видела, как я стал прилежен, как читаю корректуру – как тороплю Яковлева! Только бы в августе быть у тебя.

Или еще более позднее письмо из Москвы:

…у меня у самого душа в пятки уходит, как вспомню, что я журналист. Будучи еще порядочным человеком, я получал уже полицейские выговоры… Что же теперь со мною будет? Мордвинов будет на меня смотреть, как на Фаддея Булгарина и Николая Полевого, как на шпиона; черт догадал меня родиться в России с душою и с талантом! Весело, нечего сказать.

Ночью Наталье Николаевне стало совсем плохо. Мучил страшный кашель. Она задыхалась. От слабости закрывались веки, и бессильные руки леденели, а лоб покрывался мелкими каплями пота.

Родные беспомощно суетились около больной, пока наконец доктор не выпроводил всех из комнаты, оставив в помощь себе сестру милосердия и Констанцию.

Девочек насильно отправили спать. Петр Петрович, Александр, Григорий и Мария остались в гостиной.

К утру больная затихла. Задремали, сидя на диване, Александр, Григорий и Мария. Петр Петрович неслышно прокрался в комнату Натальи Николаевны, уговорил отдохнуть доктора и Констанцию. Петр Петрович сидел в кресле и глядел на исхудавшее, но все еще прекрасное лицо Натальи Николаевны и думал о том, сколько же страданий выпало на ее долю. Он, когда познакомился с нею и начал посещать ее дом, вначале просто жалел ее. Жалость родила решение жениться и помочь ей. А потом, когда узнал ее ближе, он полюбил ее всем сердцем, на всю жизнь. И вот она уходит от него. Как же он переживет свое одиночество?

В 1854 году он заболел холерой. Дни перемешались с ночами. Но когда бы он ни открывал глаза, постоянно встречал ее взгляд, полный боли и волнения. Она сидела, подавшись вперед, то в кресле, то возле кровати, как воплощение отчаяния. Но в горе не теряла мужества и самоотверженно ухаживала за ним. И потом, когда ему стало лучше, доктор с улыбкой спросил: «Ну, как, Петр Петрович, на том свете? А это ведь ваша жена вырвала вас у смерти».