6b15ad8a063dbf87117dd400b69144d1

Уайльд назвал два стихотворения лорда Альфреда Дугласа «прекрасными». Обвинение заявило, что по существу эти стихи являют собой оправдание порочнейшей аморальности, но разве даже самое страстное и самое порочное стихотворение не может быть «прекрасным»? Не существует ничего более страстного, чем одно из стихотворений Сафо. Но этот фрагмент был избран и сохранен благодаря восхищению сотен поколений мужчин. Обвинители походили на людей, которые заявляют, что те, кто хвалит обнаженную натуру на картине, непременно - люди аморальные. Такое утверждение вызвало бы удивление в любой другой цивилизованной стране. Даже судья это понял. Он признал, что «было бы несправедливо осуждать поэта или драматурга за его произведения», затем продолжил:

- С сожалением следует признать, что, хотя некоторые наши величайшие писатели много лет пишут лишь произведения благонравные, творения возвышенного гения, которые может читать любой, например - сэр Вальтер Скотт и Чарльз Диккенс, так же верно и то, что есть и другие великие писатели, особенно - жившие в восемнадцатом веке, сами по себе - люди благородного ума, которые каким-то образом позволяли себе писать тома, являющие собой болезненное чтение для людей, придерживающихся норм общепринятой нравственности и морали.

Было бы честнее и либеральнее вычеркнуть из приговора эту бессмысленную фразу. Неужели Министерство финансов привлекло бы Шекспира к суду за «Гамлета» или «Лира», неужели они осудили бы автора «Песней царя Соломона» за аморальность, или упекли бы Святого Павла в тюрьму за «Послание к Коринфянам»?

Буржуазные предрассудки, лицемерная чушь судьи и адвоката лилась непрерывным потоком день за днем. В среду сэр Эдвард Кларк провозгасил речь в зашиту обвиняемого. Он указал на несправедливость обвинений в преступном сговоре, эти обвинения неохотно сняли. Затем сэр Эдвард Кларк сказал, что самой яркой характерной чертой процесса оказались некоторые публикации в прессе, постыдные и мешавшие правосудию, они в высшей степени повредили клиенту, которого он, сэр Эдвард Кларк, защищает. Заключение: следовательно, невозможно представить что-либо более несправедливое, чем то, как мистера Уайльда несколько недель критиковали в прессе. Но ни один судья не вмешался и не встал на его защиту.

Очевидно, сэр Эдвард Кларк не думал, что доказательство нечестности процесса каким-то образом повлияет на мнение лондонского суда присяжных. Он довольствовался бы тем, чтобы присяжные отказались судить мистера Уайльда по его книгам, по статье, которую ему приписывали, и по стихотворениям, которые он не писал. Он акцентировал внимание на том, что мистер Уайльд сам инициировал судебное преследование лорда Куинсберри, которое спровоцировало всё это расследование. «30-го марта, - сказал сэр Эдвард Кларк, - мистер Уайльд уже знал список обвинений», затем спросил: неужели присяжные думают, что, если бы мистер Уайльд был виновен, он остался бы в Англии и выдержал бы первый процесс? Безумие для такого поведения - слишком слабое слово, если мистер Уайльд действительно был виновен. Более того, мистер Уайльд поднялся на свидетельскую трибуну, чтобы опровергнуть специфические обвинения, еще до того, как их услышал.

Речь Кларка была хороша, но ничего выдающегося: ни одного нового аргумента, ни одной поразительной подробности. Нужно ли говорить, что, учитывае его желание завоевать симпатии присяжных, всё это бросалось в глаза.

Интересной частью процесса вновь стал перекрестный допрос Оскара Уайльда.

Мистер Джилл наконец допросил его по поводу двух стихотворений лорда Альфреда Дугласа, которые тот послал в "The Chameleon", и которые мистер Уайльд назвал «прекрасными». Первое стихотворение называлось «Похвала стыду», второе - «Две любви». Сэр Эдвард Кларк вмешался:

- Мистер Джилл, это написал не мистер Уайльд.

Мистер Джилл:

- Мне кажется, я этого и не утверждал.

Сэр Эдвард Кларк:

- Я подумал, что вы были бы рады сказать, что автор - не мистер Уайльд.

Мистер Джилл настаивал, что мистер Уайльд должен объяснить стихотворение «Похвала стыду».

Мистер Уайльд сказал, что смысл первого стихотворения кажется непонятным, но, когда дело дошло до слова «любовь» во втором стихотворении, он позволил себе высказаться первый и, наверное, единственный раз за всё время процесса. Оскар сказал: