2666

Когда в сентябре 1945 года Бубис вернулся в Гамбург, госпожа Готтлиб жила в абсолютной бедности, и Бубис, к тому времени овдовевший, увел ее к себе домой. Мало-помалу госпожа Готтлиб поправилась. Сначала к ней вернулся разум. Однажды утром она увидела Бубиса и узнала в нем своего старинного работодателя, но ничего не сказала. Вечером Бубис вернулся из мэрии, где тогда занимался какими-то политическими делами и обнаружил, что ужин готов, а госпожа Готтлиб стоит рядом со столом и ждет его. То был счастливый вечер для господина Бубиса и госпожи Готтлиб, пусть ужин и закончился воспоминаниями об изгнании и смерти госпожи Бубис, и пролились реки слез при упоминании ее одинокой могилки на еврейском кладбище Лондона.

Затем госпожа Готтлиб поправилась физически и сразу же переехала в маленькую квартирку, из которой открывался вид на парк, практически стертый с лица земли, но по весне зазеленевший — что ж, такова природа, она по большей части равнодушна к человеческим поступкам, или нет, как скептически говаривал господин Бубис, который прислушался к просьбе госпожи Готтлиб, однако не одобрял ее жилищной эмансипации. Вскоре она попросила его о помощи в поиске работы — госпожа Готтлиб не могла сидеть сложа руки. Тогда Бубис сделал ее своей секретаршей. Однако госпожа Готтлиб, хотя никогда об этом не говорила, тоже хлебнула горя во время кошмара и ада войны, и временами, без особой причины, вдруг заболевала — с той же скоростью, с какой потом восстанавливалась. А иногда сдавало ее душевное здоровье. Порой Бубису нужно было встретиться с британскими властями в определенном месте, а госпожа Готтлиб отправляла его в другой конец города. Или назначала встречи с лицемерными и нераскаявшимися нацистами, которые хотели предложить свои услуги мэрии Гамбурга. Или засыпала, словно снотворной мухой укушенная, прямо за столом в кабинете, положив голову на промокательную бумагу.

Вот поэтому-то господин Бубис забрал ее из мэрии и устроил на работу в гамбургский архив, где госпожа Готтлиб сражалась с книгами и досье — одним словом, бумагами, с чем ей, как предположил господин Бубис, было привычней работать. Так или иначе — и хотя в архиве более лояльно относились к индивидам с причудами, — госпожа Готтлиб так и осталась при своих экстравагантных манерах, впрочем остальную часть времени пребывая образцом здравого смысла. Также она приходила к господину Бубису в часы, оторванные от отдыха: мало ли, может, ее присутствие окажется чем-то полезным. И так продолжалось, пока господину Бубису не наскучила политика и муниципальные дела, и он решился сделать то, что, по правде говоря, подспудно толкнуло его вернуться в Германию: снова открыть издательство.

Частенько, когда его спрашивали, зачем он вернулся, он цитировал Тацита: «Да и кто, не говоря уже об опасности плавания по грозному и неизвестному морю, покинув Азию, или Африку, или Италию, стал бы устремляться в Германию с ее неприютной землей и суровым небом, безрадостную для обитания и для взора, кроме тех, кому она родина?»[26] Те, кто его слушал, кивали или улыбались, а потом говорили: «Бубис — он из наших». «Бубис нас не забыл». «Бубис не держит на нас зла». Некоторые похлопывали его по спине и ничего не понимали. Другие сокрушенно качали головами и говорили: мол, великая истина сокрыта в этой фразе. Велик Тацит и велик также — пусть одна и другая шкала не сравнимы! — наш милый Бубис.

Кстати, тот, цитируя классика, буквально следовал его тексту. Переправа через Ла-Манш всегда приводила издателя в ужас. Бубиса укачивало в море, его рвало, и он обычно проводил все время плавания, затворившись в каюте, так что, когда Тацит писал о грозном и неизвестном море, пусть и имея в виду другое море, Балтийское или Северное, Бубис всегда вспоминал Ла-Манш и о том, насколько мучительной переправа оказывалась для его растревоженного желудка и здоровья в целом. Таким же образом, когда Тацит писал о том, чтобы оставить Италию, Бубис думал о Соединенных Штатах, точнее, Нью-Йорке, где ему сделали несколько очень неплохих предложений в издательской индустрии Большого Яблока, а когда Тацит упоминал Азию или Африку, Бубис думал о создающемся государстве Израиль, где, конечно, он мог сделать немало — имеется в виду, разумеется, на издательском поприще, — а кроме того, там уже жили многие его старые друзья, которых он бы, без сомнения, с удовольствием повидал снова.