2666

Он обследовал их все и нигде не нашел ни малейшего намека на происхождение и вероисповедание прежних обитателей. В конце концов устроился в избе рядом со Сладким ручьем. Первую ночь спал скверно — досаждали кошмары. Тем не менее он не сумел вспомнить, что ему снилось. Кровать была узкой и продавленной, но стояла рядом с печкой на первом этаже дома. На втором этаже — мансардном — имелась еще одна кровать, а окошко там было крохотное и круглое, как иллюминатор на корабле. В ящике он обнаружил несколько книг, большей частью на русском, но некоторые — к его удивлению — на немецком. Он знал, что много евреев владеет немецким, и допустил, что дом действительно принадлежал еврею. Временами глубокой ночью Ханс вскакивал от кошмара с криком и зажигал свечу, которую всегда оставлял рядом с кроватью, а потом сидел так долго-долго, выпростав ноги из-под одеяла и наблюдая, как вещи пляшут в дрожащем свете, так он сидел и думал, что все непоправимо, а холод его медленно-медленно морозил. Иногда по утрам, проснувшись, он оставался лежать, созерцая потолок из глины и соломы, и думал, что в этом доме как-то чувствуется женское начало.

Неподалеку жили какие-то украинцы, и были они родом не из Костехино — приехали сюда недавно работать в прежнем совхозе. Когда

он выходил из дома, украинцы приветствовали его: снимали шапки и отвешивали легкий поклон. Первые дни Райтер не отвечал на их приветствия. Потом, все еще робея, поднимал руку и приветствовал их, словно бы говоря «до свидания». Каждое утро ходил к Сладкому ручью. Ножом проковыривал лед, зачерпывал ковшиком воду и выпивал ее тут же, какой бы холодной она ни была.

С приходом зимы все немцы сбились в кирпичное здание и временами устраивали там вечеринки, длившиеся до самого утра. Никто про них не вспоминал, словно бы прорыв фронта стер их из жизни. Иногда солдаты выходили — искали женщин. Иногда занимались любовью друг с другом, и никто не говорил ничего против. Это какой-то ледяной рай, сказал Райтеру один из его старинных товарищей по 79-й. Райтер непонимающе посмотрел на него, и товарищ похлопал его по спине, сказав: «Бедный ты, бедный Райтер».

Однажды впервые за долгое время Райтер посмотрел в зеркало (оно висело в углу избы) и едва узнал себя. У него отросла золотистая спутанная борода, волосы тоже были длинные и грязные, а глаза — сухие и пустые. Вот ведь дерьмо-то какое, подумал он. Потом снял с горла повязку: рана заживала без малейших проблем, но повязка была грязная и жесткая от подсохшей крови — и он решил спалить ее в печке. Потом принялся обыскивать дом в поисках чистой ткани, чтобы заменить повязку, и так нашел бумаги Бориса Абрамовича Анского и тайник за печкой.

Тайник оказался весьма просто устроенным, однако было в нем что-то крайне изобретательное. У печки, служившей одновременно и плитой, было достаточно широкое устье и длинная подина, так что туда вполне мог пролезть, пригибаясь, человек. Ширину устья можно было оценить даже на взгляд, а вот определить снаружи длину подины — практически невозможно: закопченные стены служили прекрасной маскировкой. Невооруженным глазом нельзя было заметить щель в конце подины, узкую, но вполне достаточную, чтобы человек, сидя с высоко поднятыми коленками, уместился туда и остался незамеченным в темноте. Правда, чтобы убежище работало как положено, думал Райтер, сидя в одиночестве в своей избе, нужны были двое: тот, кто прятался, и тот, кто оставался снаружи, ставил в печь подогреться суп, а потом зажигал огонь и раздувал его раз за разом.

В течение многих дней эта проблема занимала его мысли: он почему-то считал, что ее решение поможет ему лучше понять жизнь или образ мысли или степень отчаяния, что однажды захлестнуло Бориса Анского или кого-то, кто был ему очень близок. Пару раз Ханс попытался разжечь огонь изнутри. Получилось лишь однажды. Повесить греться котелок с водой или поставить самовар рядом с угольями оказалось непосильной задачей, судя по всему, тот, кто устроил тайник, сделал это, думая, что кто-то когда-нибудь здесь спрячется, а другой человек ему поможет. Тот, кто спасается, подумал Райтер, и тот, кто его спасает. Тот, кто выживет, и тот, кто умрет. Тот, кто сбежит с наступлением ночи, и тот, кто останется и принесет себя в жертву. Иногда по вечерам он пролезал в тайник со свечкой и бумагами Бориса Анского, и оставался там до глубокой ночи, пока не затекали все мускулы, а холод не пронизывал все тело, — и читал, читал, читал.