2666

В девятнадцать у меня появились любовники. О моей сексуальной жизни ходят легенды по всей Мексике, но в легендах всегда мало правды, а уж в Мексике и подавно. Первый раз я переспала с мужчиной из любопытства. Да, именно так. Не из любви, или восхищения, или страха, как это обычно делают другие женщины. Я могла бы сделать это из жалости: в конце концов, чувак, с которым я трахнулась в первый раз, внушал мне жалость, но правда в том, что я это сделала именно из любопытства. Через два месяца я его бросила и ушла к другому — уроду, который полагал, что устроит тут революцию. Таких типов в Мексике пруд пруди. Мальчишки, глупые и дурацкие, высокомерные, встречали на своем пути одну из Эскивель Плата и теряли голову: они хотели оттрахать ее незамедлительно, словно взять подобную мне женщину — то же самое, что взять Зимний дворец. Зимний дворец! Да они газон не умели подстричь на Летней даче! Ну ладно, этого я тоже вскоре бросила, сейчас он журналист, известный тем, что всякий раз, напиваясь, рассказывает, что был моей первой любовью. Следующие появлялись, потому что нравились в постели или потому что мне было скучно, а они были остроумные, или веселые, или такие странные, настолько странные, что мне оставалось лишь хохотать над ними. Некоторое время, как вы, без сомнения, знаете, я интересовалась университетскими левыми. До того как съездила на Кубу. Потом вышла замуж, родила сына, а мой муж, который тоже был из левых, вступил в ИРП. Я пошла в журналистику. По воскресеньям приезжала домой — в смысле, в мой старый дом, где медленно угасала моя семья, и бродила по коридорам, по саду, просматривала фотоальбомы, читала дневники, более походящие на молитвенники неизвестных мне предков, посиживала рядом с каменным колодцем во дворе, сидела тихо, не двигаясь, погрузившись в чего-то ждущую тишину, и курила сигарету за сигаретой, не читая, не думая, временами даже ничего не вспоминая. По правде говоря, я скучала. Хотела чем-то заняться, вот только не знала чем. Несколько месяцев спустя развелась. Наш брак не продлился даже двух лет. Естественно, моя семья пыталась меня разубедить, они грозились выкинуть меня на улицу, сказали — причем совершенно правильно, с другой-то стороны, — что я первая из Эскивелей, кто презрел святое таинство брака, один из моих дядюшек, священник, девяностолетний старичок, дон Эскивель Плата, хотел со мной поговорить, просто проинформировать меня кое о чем безо всякого официоза, но тогда, когда они меньше всего этого ждали, из меня вылупился монстр властности, или, как сейчас говорят, — лидерства, и я каждого из них и всех их вместе послала по известному адресу. Одним словом: в этих стенах я превратилась в то, что я есть и чем буду, пока не умру. Я им сказала: хватит с меня ханжества и шепотков за спиной. Я им сказала: не потерплю больше пидорасов в семье. Я им сказала: состояние Эскивелей уменьшается с каждым годом, и такими темпами моему сыну, к примеру, или моим внукам — если мой сын удастся в меня, а не в них — негде будет голову преклонить. Я им сказала: не желаю слышать возражений, пока говорю. Я им сказала: если кто-то со мной не согласен — валите, дверь большая, а Мексика так еще больше. Я им сказала: начиная с этой грозовой ночи (а на небе действительно вспыхивали над городом молнии, и мы это прекрасно видели из окон) заканчиваем делать разорительные пожертвования церкви, которая, может, и обеспечивала нам рай после смерти, но здесь на земле уже сто лет как сосет из нас кровь. Я им сказала: замуж снова не выйду, но предупредила, что про меня будут рассказывать жуткие вещи. Я им сказала: вы умираете, но я не хочу, чтобы вы умерли. Все побледнели и застыли с открытыми ртами, но инфаркт никого не хватил. Мы, Эскивели, на самом деле крепкие ребята. А еще через несколько дней — и я это помню, как будто вчера случилось, — я снова увидела Келли.