19 лет

В тамбур вышел босой, в коротких исподниках, патлатый с татуировкой на груди мужчина. «Ша! Чего шумишь, халява? Человек на волю едет, а ты его под колеса пихаешь. Давай, подваливай до нас». И повел в своё купе. «Если б еще вякнула, я бы ей сопатку сбил на макушку». С верхних полок глядели голодные глаза мазуриков, ехавших с Буря-полома. Паек свой они давно съели, поживиться в вагоне было нечем. Я хорошо знал как держаться в подобных случаях, для приличия спросил, куда едут, сколько «оттянули кусков». Все ехали до Москвы, а там - кто куда. «Хавать хотите?» — «А у тебя есть?» Я открыл чемодан. «Е-моё, живем, гаврики! Стоп. Сколько нам дней осталось? Поделим на каждый день поровну,— спрыгнул с верхней полки мой заступник, пахан.— Выдавать буду я. Кто вздумает шопнуть, разорву пополам». И острой финкой с наборной ручкой он поделил все припасы и честно выдавал каждому всю дорогу. Крошки доели уже в Москве. На перроне я хотел проститься. «Э нет, мы тебя доставим на Ленинградский вокзал». Донесли мой пустой чемодан и не уходили, пока не посадили в вагон. Милиция не сводила глаз с нашей компании. Проводнице пахан сказал: «Не забижай человека. А то могём столкнуться на вузенькой дорожке» Похлопал меня по плечу, бросил своим - «Айда, мазурики». И я поехал в неизвестность дальше.

Поезд шел в темноте октябрьской ночи. С каждым полустанком всё тревожнее билось сердце. Знал, что Аля ждёт меня, но как посмотрят на всё её родители? Вряд ли их обрадует такой зятек. По моей милости Аля второй год с ребенком сидит на шее отца — пенсионера по инвалидности — и матери с её мизерной зарплатой. Может, и проклинают меня, что сломал жизнь их дочери. Ведь могла быть счастливой с нормальным человеком…

Что ждёт впереди? Кто отважится взять на работу вчерашнего лагерника, на пять лет лишенного гражданских прав? Охватывал ужас перед будущими отделами кадров и длинными анкетами. Голова трещала от мыслей и тревог: закрывал глаза — и мерещилось нечто страшное, несусветное. Поезд замедлил ход. Проводница толкнула меня: «Пошевеливайся. Стоим одну минуту».

Я вывалился из душного вагона во влажную темень ночи. На перроне стоял одинокий дежурный по станции в красной шапке с желтым, заляпанным маслом флажком. Я спросил, как найти нужную мне улицу Он показал, куда идти. По Алиным рассказам представлял где стоит и как выглядит их дом. Я пошел по грязной улице спящего поселка. Нигде ни огонька, ни живого голоса, лишь лаяла, лениво подвывая, собака. На Заводской улице в мезонине приземистого дома слабо светилось одно окно. Здесь! — ёкнуло сердце. Может, плачет дитя, может, кому-то просто не спится. Дрожащими руками я чиркал спичками пока не разобрал номер дома. Вошел в подъезд со снятыми дверями, по скрипучей деревянной лестнице поднялся наверх, нащупал обитую клеёнкой дверь. Отдышался, ещё постоял и тихо постучался. Услышал, как по полу прошлепали босые ноги. «Кто там?» — спросил женский голос. Боже, я даже не подумал загодя, как назваться. Кто я им? Кем довожусь? Пробормотал какие-то неловкие извинения и несмело сказал: «Я Танин отец». Звякнула щеколда, у порога в бумазейном халатике стояла еще довольно молодая Алина мать. В ответ она привстала на цыпочки и поцеловала меня в щеку. Из боковушки выскочила заспанная Аля и повисла у меня на шее. Таня, чмокая оттопыренной губкой, сладко спала. До самого рассвета проговорили мы с Алей и её милой мамой. Я несколько раз подкрадывался посмотреть на спящую дочушку. Вдруг засмеявшись, Алина мама сказала: «Наконец-то убедилась, что Таня наша, что не перепутали в яслях. Ведь всякое бывает, а ты видела её только, когда кормила. Щелка между зубками и губы — отцовские. А то всё сомневалась …»

Аля вспомнила, как на комендантском лагпункте пошла оформлять паспорт и оставила дочь на молодую красивую уголовницу. Примчалась из паспортного стола и видит: Таня сосет пустую грудь добровольной няньки, а та вытирает слезы: «Не торопись, дай еще подержать. Ты счастливая, а у меня, сказали, никогда уже не будет детей».

Проснувшись, Таня не узнала и не признала меня — дичилась и отворачивалась. Как ни подлизывался, как ласково ни называл, на руки — ни в какую. Только к вечеру смилостивилась, пошла со мною на улицу. Женщины глядели на нас в окна, оборачивались вслед — чего тут только не наплели, когда Аля вернулась с ребенком из лагеря.

Таня бежала впереди, оглядывалась, на руки идти по-прежнему не хотела. Чуточку привыкнув, принялась передразнивать меня: «Дочушка, дочушка…»

По обыкновению, на третий день всякий гость начинает чувствовать себя лишним. Но я и Октябрьские праздники провел в Алиной семье. Ходили в гости к родным и знакомым, к любимой Алиной учительнице, гостеприимной и милой провинциальной интеллигентке. И всё равно хотелось скорее ехать, найти надежное место в жизни, забрать к себе маленькую семью и помалу становиться на ноги. Ну а ехать-то куда? Только в Белоруссию. Роднее, дороже земли у меня не было и нет.