19 лет

Аля уговаривала задержаться: ведь там всё разрушено, сожжено, да и все несчастья мои начались дома, может, те люди что сломали мою жизнь, по-прежнему считают меня врагом. В лагере все десять лет за колючей проволокой, мне бесконечно снилась родина, я не представлял своего существования без Белоруссии! И теперь неодолимая сила тянула туда, где росы теплее, земля ласковее, воздух слаще, а каждое слово тешит и лечит измученную душу.

Только в Белоруссию! Алиной маме удалось достать мне билет до Минска. Перрон был пуст. Поезд приостановился, но дверь моего вагона не открылась. Хорошо, что из вагонов свисали ступеньки с поручнями. Я поставил свой лагерный фанерный чемодан к двери и ухватился за настывшие поручни. И поехал. Пока поезд набирал ход, всё надеялся, что проводница пустит в вагон. Но нет, она лишь посматривала на меня через грязное стекло, грозила кулаком и исчезала. Ветер пронзает насквозь, от напряжения и холода деревенеют руки, на виражах чемодан бьет по ногам и, кажется, вот-вот столкнет меня под колёса. «Ну,— думаю,— погибель моя пришла. Десять лет отстрадал, чтоб по-дурацки погибнуть». Чувствую, ещё немного—и не удержусь за стылые поручни, и никто не будет особо разбираться, кто это попал под колеса поезда, и сообщить будет некуда, ведь в моем «волчьем паспорте» никакого адреса нет. Но поезд начал замедлять ход, замелькали огоньки на стрелках, мелькнул светофор и показались в желтых ореолах станционные фонари. Напрягаю последние силы, чтоб не свалиться. Неужто спасусь?

Поезд стал. Открылась дверь. Здоровенная рябоватая проводница выругалась и попыталась столкнуть с подножки. У меня от холода так свело скулы, что я и слова сказать не могу. Показал непослушными руками билет и протиснулся в вагон. Проводница не унималась: «Местов нетути, а они лезут по блату, и вези, хочь на своем горбу». Я усмехнулся, глянув на её толстый загривок.

Хвала Богу, спасся и теперь. Еду! Еду в Белоруссию. А что было дальше? Были небольшие радости, большие страдания и… такие синие снега Сибири.

***

Я не ставлю дату под этой короткой исповедью. Она писалась все мои мученические годы. В одиночках, в карцерах, на этапах и в бараках, писалась, когда месил грязь и снег по дороге в оцеплении. Мысленно я перелистывал страницы возможной книги и не верилось, что она когда-нибудь будет написана и дойдет до читателя.

Для меня огромное счастье, что она увидела свет, что имена моих товарищей и добрых людей, повстречавшихся мне в беде, не канули в неизвестность. Пусть эта книга будет поминальной книгою мёртвым и ещё живым, предупреждением современникам и потомкам. [1989]

С волчьим билетом

Автобиографическая повесть

Я пропал, как зверь в загоне

Где-то люди, воля, свет,

А за мною шум погони,

Мне наружу ходу нет.

Борис Пастернак

I

Третью неделю на воле и всё ещё озираюсь. Слава богу, конвоира с наставленным в спину автоматом не видно. Куда бы ни шёл, мерещится – бдительное око следит за мной. Постовых милиционеров обхожу за версту: вдруг спросят, кто и откуда, глянет на голубую бумажку моего паспорта без прописки и отметок с места работы, с минусом столичных и областных городов, и сразу «за нарушение паспортного режима» загремлю туда, откуда только что вернулся. Боюсь встречаться и с давними знакомыми. Хоть и уцелели единицы и, видно, заняли высокие посты, а кто что думает, кому служит и как на тебя посмотрит, неизвестно.

И всё же нужно что-то делать, за что-то зацепиться. Дали же сразу после освобождения Алесю Пальчевскому работу в школе. Почему бы и мне не попробовать? Диплом забрали при аресте и его уже не вернёшь. Выходит, надо добыть хотя бы справку об образовании.

С этими мыслями и тревогами блуждаю по руинам Минска. Закопченный, разбитый главный корпус Университетского городка угнетает пустыми глазницами, кругом щебень и пепел, почти весь город лежит на земле, расчищены только улицы. Кое-где скрипят две-три стены недоразбитых домов, ветер гоняет оторванные обои, на гвоздике качается чей-то портрет.

По сторонам Советской улицы среди щебня на грядках догнивает картофляник. Четыре года бомбёжек выдержали только Дом правительства, красный костёл и городская тюрьма. От вокзала виден Дом печати, чудом уцелели деревянные окраины. Я нашёл временный приют на Коллекторной улице, в маленькой квартирке двоюродного брата. Пять душ семьи живут на скупом пайке по карточкам. Оторванный от них кусок становится поперёк горла, а купить нечего. Но к голоду мне не привыкать.

Из дома выхожу рано, возвращаюсь под вечер, чтобы не бросаться в глаза и не тревожить бдительных соседей. Неизвестно откуда явился посторонний человек в какой-то странной поддёвке из шинели, в стоптанных башмаках, молодой, но на демобилизованного не похож. Всё думаю о них и о себе, хожу оглядываясь, как злодей и никак не могу понять, за что мне такая судьба, такие муки, видно, до конца дней.