19 лет

Нашей дочурке это не угрожало. У меня срок кончался через полтора года, у Али — через два. Мы всё продумали и рассчитали, надеясь что нас всё же выпустят.

И вот настала пора разлуки уже не с одним, а с двумя дорогими существами. Когда доведется встретиться? Когда ребенка отнимали от груди, мать засылали обычно на далёкий лагпункт, чтобы родители не встретились никогда. Так нас перевоспитывали «гуманисты». На вахту вывели восемь женщин: кого отправляли на комендантский лагпункт, кого в больницу. Аля стояла впереди с дочушкой на руках. Светило яркое солнце, леса переливались розовым инеем, стлался легкий морозный туман. До станции Постой километров пять, а сколько придется ждать там теплушку, никто не знал: железная дорога лагерная, расписания не было, поезда ходили по мере надобности. И стояли, пока разгрузят или загрузят товарные вагоны. Маленький этап приняли два немолодых конвоира — Егор Смирнов и молчаливый и всегда насупленный Плетнев. Накануне я выпросил у начальника разрешение проводить Алю до станции. Когда вышли за ворота, я завернул дочку в свой бушлат и понёс сам.

Меж тем пригрело солнце, с ветвей с шорохом струился иней, до рези в глазах искрился снег, пахло близкой весною,— а лесной дорогою шли ни в чем не повинные люди, и их подгоняли, оскорб:ляли и честили на чем свет стоит два деревенских мужика, которым приказали бдеть и ненавидеть и стрелять, если потребуется. Оттого их и звали стрелками.

Сбитый из досок вокзальчик не отапливался. Настывшие стены покрылись белой щетиной изморози. Рядом была перевалочная база нашего лагпункта и хатка сторожа—аккуратного и рассудительного бесконвойного Торшина. В хатке в ожидании теплушки останавливались вольные и экспедиторы. Я тоже понес своё дитятко в теплую сторожку. При отправке Алин пропуск остался на вахте, и теперь она очутилась под конвоем. Сколько я ни уговаривал и ни упрашивал пустить обогреться и мать, слышал одно: «Не положено». Через полчаса дитя подняло ужасный плач, ни самодельная соска с хлебом и сахаром, ни укачивания не помогали. Я побежал в холодный вокзал, чтоб разрешили Але покормить дочь. В грязном стылом помещении нельзя было расстегнуть бушлат, а не то чтобы…

Смирнов соглашался, что Аля давно бесконвойная, и склонялся к тому, чтоб пустить её под мою ответственность, но безбровый, побитый оспой Плетнев гундосил свое: «Не положено». Я вернулся ни с чем, дитя заходилось до синевы. К счастью, тут подъехал на легких саночках Цокур, услышал плач и вошел в сторожку. Я рассказал, отчего плачет ребенок. Он молча выслушал, вышёл и вскоре привел Алю. Она дрожала от стужи, но когда взяла дочку на руки, та сразу стихла и зачмокала губками. До отхода поезда мы были вместе, при расставании обоих душили слезы.

Унылые дни тянулись медленно. Порою удавалось передать с экспедитором моим девчатам кусок упаковочной марли на подгузники и пеленки или какие-то крохи еды, чтоб не пропало молоко.

В конце марта потеплело. Оседали сугробы. По унавоженной лошадьми дороге бежали ручейки, а под вечер под ногами хрустели ледяные стеклышки. Дни увеличивались, я мечтал как-нибудь подскочить к своей маленькой «нелегальной» семье, но мечта оставалась мечтою. Однажды вечером счетовод Марфа Корчинская позвала меня к телефону. Я заволновался, потому что ничего хорошего не ждал от столь позднего звонка. В трубке услышал Алин плач. Подумалось самое страшное. Я алёкал в дрожавшую в моей руке трубку. «Говори скорее, что с Таней (у дочери уже было имя)! — «Меня… ос-во-бо-ждают»,— разобрал сквозь плач. «Так чего же ты, дурочка, плачешь! Радоваться надо. Когда отправляют?.. Спрашиваю, отправляют когда?» — «Через три дня. А как же ты останешься?» — «Я с вами на всю жизнь!» И связь оборвалась.

Участливый Цокур разрешил мне поехать проститься с Алей и дочкой. Между делом буркнул: «Не вздумай обидеть или же бросить их. Твоё счастье, что встретил такую женщину. Сходи к Болову, скажи от моего имени, чтоб дал им что-нибудь в дорогу»

В длинном узком бараке жили около двадцати мамок с разных лагпунктов. Все что-то шили, латали, распускали, вязали и ждали сигнала на кормление детишек. Я боялся, как бы их там не перепутали в яслях. Аля успокаивала: «Нашу я за версту узнаю по голосу». Весь день мы были вместе. Аля рассказала, что её отец, потомственный рабочий, писал без конца заявления, обивал пороги, собирал подписи. И вот её освобождали «за отсутствием состава преступления». Я радовался, что она едет домой, и беспокоился, как встретят её родители, не будут ли злые языки чесать о некогда чистой и правильной девушке-недотроге, которая — на тебе — привезла в подоле, не возненавидят ли родители «мерзкого искусителя». И опять Аля успокаивала: родители всё знают, рады принять и внучку, и её отца.