19 лет

Чтоб как-то залатать прореху в рабсиле, из больницы, с других, более «благополучных» лагпунктов присылали небольшие этапы. Но кто станет отправлять работяг? Сплавляли доходяг и рецидивистов. Количество голов увеличивалось, а толку было чуть. В этапе из больницы бросился в глаза высокий мужчина в некогда белом бушлате и дырявых бахилах на тоненьких, как палочки, ногах. В больших печальных глазах светились ум, ирония и плескалась тоска. «Опарин Сергей Дмитриевич. Статья 58 пункт 10. Срок 10 лет лагерей и 5 лет поражения в правах». Возле него крутился маленький человечек в бушлате поновее, потертой цигейковой кубанке с габардиновым верхом — такие носили следователи Наркомата внутренних дел. Неужели один из них? Прибыла и кургузая чернявая Мария Дорошко, веселая щебетунья, со всеми заговаривает, горюет, что разлучили с хорошим человеком, Лешкой Филатовым. Он хотя и однорукий, но более грозного кондейщика на лагпункте не было, а в любовных утехах ни один рукастый с ним не сравнится. Она болтала открыто и бесстыдно. А отбывала свои десять лет… даже писать гадко и страшно — отбывала за людоедство. Маленькая, кургузая, словоохотливая — каннибал новой формации.

Когда в 1933 году голодная смерть выкашивала украинские сёла и хоронить покойников уже было некому, Маруся зарубила и съела своего ребенка. Потом божилась, что нашло затмение, «тильки одно було в голови — исты, исты и исты. А воно (дитятко) вжэ ходыть не здолило, хочь и годувала його, як могла. Як цэ було, хочь забий, не памятаю». Мария Дорошко была не одинока в подобном затмении. Встречались и другие женщины, с которыми было мерзко сидеть за одним столом — с виду благопристойные, а кусает хлеб — и мерещится: грызет человечину. Кто виноват в этой беде? Кто довел женщину, мать, до каннибализма, до умопомрачения, до самого дна падения? На Украине, в Поволжье в 1932—1933 годах умерло от голода около десяти миллионов несчастных, государство в тот же неурожайный год продало за границу 12 миллионов центнеров зерна. А дорошки ели собственных детей…

В этом этапе меня больше всего заинтересовал Опарин. В его глазах, во всём облике было нечто трагичное. Мы разговорились. Он оказался крупным инженером-энергетиком. Дошел на повале и на грани пеллагры попал в больницу, оттуда выбрался инвалидом. Что ж, будет иметь гарантированную четырехсотку, пойдет на кухню чистить мерзлую картошку, собирать в столовой скользкие деревянные миски за порцию баланды. Мы зашли с ним в мой закуток в бараке. Угощать было нечем. На тумбочке стояла солонка. Опарин заметил её, и у него жадно заходили желваки. «Разрешите немножечко соли?..» Я предложил отсыпать половину, и он дрожащей рукой стал брать кусочки покрупнее и бросать в рот, с наслаждением перемалывая их длинными почерневшими зубами и глотая как небывалое лакомство. Потом объяснил, что у него начинался психоз от недостатка соли.

Опарин рассказывал, что его забрали из армии за «вольнодумство». Он и тут возмущался, что бездарные командиры губят целые дивизии, что талантливейших полководцев уничтожили в канун войны. Я останавливал его, показывая жестами на боковушку «кума», говорил, что здесь и стены имеют уши, но он ничуть не опасаясь, гнул своё.

Перед Новым годом на нашей электростанции сгорел генератор. Всё потонуло во мраке. Как в первые дни, вокруг зоны заполыхали костры, чёрные тени бараков и вышек метались на порозовевшем снегу, в конторе, санчасти и столовке зачадили коптилки. Генератор надо было везти на завод, ждать пока примут, а потом ещё месяца три, пока отремонтируют.

Однажды Опарин без всякого энтузиазма, между делом, сказал, что генератор можно отремонтировать на месте. Необходимы лишь изоляционные материалы и два обмотчика. Я побежал к начальнику. Тот выслушал с недоверием, но всё же велел позвать Опарина. И опять глядел подозрительно, думал, наверное, что доходяга просто захотел покантоваться на усиленном пайке, однако доводы Сергея Дмитриевича были убедительными, да и не очень-то он набивался с услугами. Начальник послал экспедитора за нужными материалами, дал на выбор обмотчиков из малолеток — и работа закипела: до полуночи возились при коптилках. Спустя неделю на лагпункте загорелся свет. Начальник сдерживал эмоции, когда благодарил Опарина, и приказал кормить его по третьему котлу, одеть во все новое и назначил заведовать всей энергетикой.

Как-то возле столовки меня остановил понурый, затурканный человечек, который в последнем этапе запомнился своей энкавэдистской кубанкой «Землячок, вы тут давно, всех знаете — если можете, спасите меня. Моя фамилия Лукашонок. Может, слышали?» — «А как же, слышал, когда из меня на «конвейере» вытягивали жилы, чтоб доложить товарищу Лукашонку».—«Мы знали, что вы невиновны. Но что мы могли поделать? С нас требовали…»