19 лет

Стыдливо прикрывают ноги, груди, плечи, а наглые дежурняки таращат жадные глаза, поторапливают и отпускают циничные шуточки. Андреева возмущается: «Выйдите, дайте одеться девушкам. Не беспокойтесь — все будут на вахте». Жеребцы с дрынами и фонарями огрызаются: «Фрицев не стеснялись, а тут целочек из себя строят». Дрожа от холода, нервного напряжения, невыспавшиеся голодные юные женщины плетутся на вахту. При тусклом свете фонаре они — неузнаваемые призраки с черными провалами глазниц. Долго дрожат на вахте, ждут, пока явятся не шибко торопливые стрелки. Наконец приходят, стуча каблуками и прикладами, распахиваются ворота, при свете фонаря вахтер пересчитывает ряды узниц и записывает на фанерной дощечке.

Я всё чаще думаю о той хрупкой, в синем платьице девочке. Со многими я уже поговорил, расспрашивал о жизни на воле, в оккупации, а вот к ней подойти никак не отваживался. Некоторые из её этапа крутили вовсю с десятниками и бригадирами, а она, как беспомощный, выпавший из гнезда птенец, была одинока и чуралась всех.

Лагерной одежды на всех не хватало, поэтому на погрузке новенькие донашивали до дыр свои платья и ботиночки. В конце августа раздождилось. Топь на дорогах и в зоне была непролазная, грязь липкая и черная, как коломазь, а нудный и холодный дождь моросил сутками напролет. Оскальзываясь и утопая в грязи, мокрые, понурые, шли в столовку девчата, и она скользила, как на лыжах в огромных лаптях на босу ногу. Мне чудилось, что она уже на грани гибели, и хотелось хоть чем-нибудь ей помочь.

Я был лагерным старожилом и знал, кабы не выручали друг друга, давно позагибались бы все. Поваром работал земляк-минчанин Андрей Андросик, хлеборезом — товарищ по самодеятельности Ванька Воронов, пекарней заведовал ленинградский кораблестроитель Василий Кравцов, каптеркой — Яша Смирнов. Мы вместе с ним кочевали с лагпункта на лагпункт и давно сблизились. Сапожником стал давнишний дневальный на девятом лагпункте, принимавший когда-то меня за блатного, а теперь мы были лучшими друзьями. Словом, мне выпадало крутиться около придурков, при КВЧ, и нередко начальник, знавший о моих филологических наклонностях, вызывал переписывать отчетность и составлять доклады с которыми ему предстояло выступить перед вольнонаемными.

Здоровых лагерных служащих проглотила война, вместо них прибывали эвакуированные из Псковской области, из Торопца, и занимали свободные должности в УРЧ, КВЧ, в бухгалтерии, плановом отделе. Лагерной жизни и лагерных взаимоотношений, специфики учета они не знали и не сразу освоились, и поэтому было много путаницы и несуразностей. Начальник вызвал меня и приказал вести учёт рабсилы, всю отчетность вообще, а «бабы пускай подписывают». Я растерялся и напомнил, что у меня 58-я статья. «А ты не высовывайся, потом как-нибудь отбрешемся». И я усердствовал от подъема до полуночи. В ту пору чуть ли не вся страна работала ночами, поскольку ночами мучился бессонницей кремлевский хозяин. А вдруг откуда-то сверху позвонят, вдруг где-то наверху потребуется какая-нибудь цифра! И не дремали цепочки «от Москвы до самых до окраин». Такой был стиль — «гореть на работе». Горели и догорали и в лагере.

Однажды вечером в темном коридорчике конторы чего-то ожидала вместе с бригадиршей и та маленькая одинокая девочка из последнего этапа. Кажется, подумал я, её зовут Алей. Подошел и попросил задержаться, пока я не закончу сводку. В узкое оконце своей конторки я видел, как она ждала, прислонившись к стене в своих громадных лаптях на босу ногу. Спустя полчаса я позвал её с собою. Она послушно вышла, но по дороге внезапно остановилась и испуганно спросила, куда мы идем. Я успокоил — идем в каптерку по важному делу. Яша Смирнов, веселый разговорчивый волжанин, едва мы вошли к нему, поставил на прилавок довольно-таки аккуратные, отремонтированные Мокроусовым ботинки. «Померяйте». Аля хлопала глазами и не двигалась. Не знаю, убедительно я врал или нет, говоря, что её премировали за старательную работу на погрузке и …по разутости. Вдвоем мы всё же уговорили её взять обнову и расписаться в ведомости. Аля возражала — многие девчата работают лучше неё.

Назавтра она обулась пусть и не в изящные, но всё-таки ботинки. Подруги глядели на нее подозрительно и недвусмысленно перешептывались. Вскоре Алину бригадиршу поставили заведовать баней, и я договорился с мастером леса Иннокентием Толокновым, чтоб он передал бригаду Але. Обычно бригадир расставляет людей на подноску и погрузку и, пока идет работа, сидит у костра, счищает стеклышком с фанерной дощечки вчерашние показатели, чтоб записать новые, потом заполняет рапортички. Из всех бригадиров лишь одна Аля работала со своей бригадой почище иных своих грузчиц.

На её бригаду повар подкидывал две-три лишние порции, хлеборез «ошибался» на пару паек. Она их возвращала. Андросик и Воронов спрашивали у меня: «Она что, чокнутая?» — «Просто ещё не научилась жить в лагере»,— отвечал я, а предупредить её не решался, чтоб не подумала чего дурного.