19 лет

Порою я посвящал ей трогательные, сентиментальные стихи, она переписывала их в самодельный блокнотик и сберегла до сей поры. Сочинял я то-се и для КВЧ — про страдания оккупированной Белоруссии, про героизм воинов и партизан. После победы под Сталинградом у нас включили радио, иногда попадали газеты, и мы жадно ловили каждое слово с воли, с войны, из родных мест.

Начальником КВЧ у нас был кучерявый красавчик Веня Комраков — сын начальника соседнего лагпункта, белобилетник по близорукости. Не получивший сносного образования, он был, однако, начитан и влюблен в поэзию, и сам писал неплохие стихи то под Луговского и Корнилова, то под Багрицкого. Поэзия сблизила нас, и Веня вновь втянул меня в самодеятельность. Чередою пошли патриотические митинги, нас призывали трудиться для фронта, для победы. И трудились не жалея сил. Некоторые мотористки по собственной воле оставались на вторую смену, садились за незанятый мотор, но, обессиленные, засыпали за ним, пришивали пальцы, в трансмиссию попадали волосы. Слабых и сонных выпроваживали в барак, они прятались за тюками ваты и снова садились за мотор. Тамарка Сахарова кричала директору фабрики в лицо: «Вы тут прячетесь, тыловые крысы, а мой отец и брат замерзают под Ленинградом. Я хочу, чтоб эти телогрейки согрели их». Некоторые девочки писали послания на подкладках телогреек: «Дорогой воин, бей фашистов! Пусть будет тебе тепло. Привет от Оли Громовой».

Комраков часто уговаривал меня прочитать стихи на митинге или вечере самодеятельности. Стихи были торопливые, но искренние, потому что душа болела за родимый край, потому что сам много раз просился на фронт. Самодеятельность на лагпункте была чуть ли не профессиональной. Руководил ею главный режиссер симферопольского театра, ученик Станиславского, зэк Омар Галимович Девишев, при нем был профессиональный балетмейстер, старый человек с опухшими ногами, но пластичными движениями — Владислав Станкевич, музыкальную часть возглавляла доцент Московской консерватории Вера Туровская; был и талантливый пианист-импровизатор Евгений Бродский. Он отбывал свой не особенно большой срок на должности инспектора КВЧ. Да, существовала и такая должность, ведь на лагпункте было более двух тысяч человек. Комраков обладал хорошим вкусом, не мешал Девишеву и Бродскому. А они, фанатики театра находили единственную радость в лагерных спектаклях и концертах. При клубе были два художника — уголовник Иван Тихонов и бывший декоратор нашего белорусского театра оперы и балета Виктор Шейно.

Любил и поддерживал самодеятельность начальник лагпункта лейтенант Степан Гаврилович Цокур. Среднего роста, крутоплечий, кудрявый, губастый, суровый с виду, он был, безусловно, самым человечным из всех начальников, что встречались мне. Не случайно, многие называли его за глаза «Батей». Он мог накричать, обругать, приказать посадить на десять суток, а дежурному буркнуть украдкой: «Отведи этого доходягу в столовку, покорми, турни в барак и скажи, чтоб больше не рыпался».

Зимою Цокур надумал украсить зону снежными скульптурами. Нашёлся и мастер — долдовязый, в проволочных очках, с вечной каплею под носом Коля Лейзеров. Сын дипломата, студент ИФЛИ, хилый и непрактичный парень, он попал в лагерь за то, что был сыном «врага народа». Цокур и велел ему слепить возле столовой из снега двух слонов в натуральную величину. Почему слонов, этого, наверное, не знал и сам начальник.

Всегда простуженный Коля ставил на стуже каркасы, вёдрами таскал снег, шлифовал лопаткой, оглаживал свои создания, приделывал уши, хоботы и бивни. Посмотрел Цокур на законченную работу и приказал добавить недостающие детали, которые у статуй мужчин обычно прикрываются фиговым листком. Потом по велению начальника Лейзеров и Шейно слепили из глины, обожгли в гончарной печи уменьшенную копию известной скульптуры Мухиной. Рабочий и колхозница должны были, по идее, вдохновлять арестантов на ударный труд.

В молодости в родном украинском селе Цокур был учителем начальной школы. В армии попал во внутренние войска, потом командовал взводом охраны лагеря на строительстве автомагистрали Минск — Москва. За какое-то прегрешение его продержали несколько месяцев в вяземской тюрьме, но ему удалось выкрутиться. Оставили в НКВД — «система» не отпускала свои кадры за здорово живешь. Душа у него была участливая и добрая, обязанности - суровые, планы — жёсткие, режим и высшее начальство —безжалостные. Цокур научился вертеться в безостановочном колесе требований, обязанностей, принуждения и сострадания. Искусство он любил с юности. На декорации и костюмы для спектаклей отпускал с фабрики упаковочную марлю, а Девишев и художник делали отличные задники, шили фраки и камзолы для спектаклей классического репертуара. Ставились пьесы Гольдони, Мольера, Островского, «Разлом» Лавренева, «Слава» Гусева и пушкинская «Русалка». Если нельзя было достать пьесу, Девишев восстанавливал по памяти тексты своих прежних спектаклей, согласовывал с Туровской и Станкевичем и начинал репетиции.