19 лет

И всё под крышей, в относительном тепле. Вырваться из леса — мечта каждого зэка. В механическом цеху звенят циркулярки и фуговальные станки, во дворе горы опилок, валит дым из сушилок. Швейная фабрика работает в три смены. Шьют ватную одежду, гимнастерки, плащ-палатки и маскхалаты, рукавицы для армии, бушлаты и телогрейки — для лагерников. Здесь значительно меньшая смертность, но всё равно целый барак занимает «слабосильная» команда, возле хлебных точек слоняются люди с закопченными котелками, варят на кострах в карьере у кирпичного цеха подобранные на помойке около столовой отбросы, пробуют, обжигаясь, это варево. В пищу здесь, как и повсюду, идут, в основном, мерзлая картошка, турнепс (где его столько брали?), отруби, хлеб, правда, чуточку лучше. Аля пошла мотористкой на фабрику, а меня Лида сосватала пока бригадиром на погрузочно-разгрузочные работы. По железнодорожной ветке прибывали вагоны с «метражом», тюками ваты, ящиками ниток. Всё это мы перегружали на склад, а порожняк набивали продукцией фабрики. Всё не бревна катать, не шпалы и не дрова таскать за триста метров. Вагоны подавали преимущественно ночью. Стрелков не хватало, и начальник решил собрать бригаду из бесконвойных. Я отсидел три четверти своего «червонца», в формуляре взысканий почти не было, да и Лида, наверное, закинула словцо, надеясь со временем забрать в помощники, а самой бить лынды. И мне выдали пропуск бесконвойного. О, это уже что-то значило. Я мог ходить по территории лагпункта и даже ездить в теплушке по разрешению начальника. Чувствую, кто-то упрекнёт меня: «Э-э, брат, так тебе вон как везло, умел приспособиться: не столько рвал жилы на работе, сколько придуривался». Что тут сказать?.. Неужели ж было бы лучше, если бы я сидел безвылазно в лесу и загнулся? Знаю по собственному опыту, ни один самый крепкий от природы человек весь срок, даже половину, не выдержал на повале и погрузке. «Стахановские» бригады Ложкина, Карогодина, Ефанова заносили на Красные доски, кормили на сцене, чтоб все видели, давали по малюсенькой белой булочке. И никто из этих «стахановцев» не дотянул до конца срока. Всех вывез Костров за вахту с фанерными бирками на ноге. Выжили только те, кому удавалось время от времени хоть немного покантоваться на легких работах. Некоторые дотянули до наших дней. Уж не судьба ли выбрала их стать свидетелями народной трагедии?

И мне суждено было выжить, чтобы рассказать о муках однобарачников и однобаландников, про свою неволю и неодолимую жажду выжить. Тогда я не знал, какие испытания ещё ждут меня, но если бы и знал, всё равно цеплялся бы за жизнь. Никакой фантазии не хватило бы представить всего, что довелось мне пережить и увидеть на своем веку, прежде чем выступить свидетелем, прежде, чем правда стала Правдою. И для этого стоило выжить.

Я был счастлив, получив пропуск бесконвойного. Оставаясь арестантом, я мог выскочить в лес по ягоды, выдернуть в подсобном хозяйстве морковку, выпросить огурец. После погрузки я забегал хоть малость отвести душу к усатому, с виду суровому агроному Бахтину, хвалил его грядки и парники, и на прощанье он совал мне что-нибудь в карман. Свою витаминную поживу я обычно относил Але. Она отнекивалась и делила всё поровну. Я уже знал её коротенькую жизнь: выросла в небольшом рабочем поселке в семье рабочего стеклозавода, проучилась два года в пединституте, а когда в 39-м году ввели плату за обучение, вынуждена была поехать учительствовать в сельской школе неподалеку от поселка. В начале войны копала окопы и противотанковые рвы, а когда к селу подошли немцы, под обстрелом и бомбежками знакомыми лесными тропами пробралась домой. Пошла в милицию оформить прописку в родительской квартире. Пошла и не вернулась. Под конвоем её отправили в набитую до самых дверей камеру областной тюрьмы… Следствие не успели даже начать и повезли еще одну «подследственную» в лагерь. Благо хоть, что дали бытовую статью, могли же приписать и шпионаж, измену родине, диверсию, пусть немцев она и в глаза не видела.

Эта чистая, светлая, искренняя девочка стала мне необходима. Я знал, что моя прежняя семья утрачена навсегда. Сын, родившийся без меня, на втором году жизни умер. Исключенная из института, выселенная из квартиры, жена поздней осенью ночевала с ним в сквере на площади Свободы, застудила дитя, и оно уже не могло поправиться. Брак наш не был зарегистрирован, однако это не уменьшило страданий несчастной. Она уехала из Минска и где-то связала свою судьбу с более надежным человеком. У меня, кроме дядьки, вообще никого не оставалось из близких: мать умерла за год до моего ареста, отца, хоть он и не написал мне ни одного письма, забрали за «связь с белорусским националистом». Исчез и он навсегда. А человеку без надежды, без близкой души просто невозможно. Короткие встречи с Алей спасали от безысходного одиночества, хотелось верить, что мы не потеряем друг друга. И она не чувствовала себя столь беззащитной со мною.