04.1912

— Одевайся! — прокричала миссис Дойл, и Энн тут же исполнительно стала натягивать платье, с трудом сходившееся на ней из-за беременности.

Когда Энн оделась, миссис Дойл крепко взяла её за плечо и подвела к входной двери. Затем она толкнула Энн в спину, всучила ей в руки котомку и приказала:

— А теперь проваливай к своему хахалю и скрывай свой позор, как хочешь. Мне дармоедов на шею не надо.

Энн потрясённо хлопнула глазами и разразилась рыданиями. Она упала на колени и отчаянно простёрла к матери руки.

— Я буду хорошая, я буду трудиться, мы поженимся! — завопила она. — Матушка, пожалуйста, прости меня, хорошенькая…

Но миссис Дойл уже захлопнула перед её носом дверь и приказала рахитичному Генри, что с любопытством высунул нос из комнаты:

— Заложи задвижки и никого не пускай.

— Даже батюшку? — уточнил Генри.

— Да как будто он придёт нынче домой! — раздражённо гаркнула миссис Дойл. — Небось снова где-то в карты играет или под юбки заглядывает!

Генри замялся.

— Матушка, неужели ты выгонишь Энни? Она дурочка, она виновата, но ведь нельзя её там оставлять, что соседи скажут?

— Пусть что хотят говорят, — отрезала миссис Дойл, — чувствую я, что мы ненадолго тут задержимся.

Генри послушно заложил задвижку, и миссис Дойл провела всю ночь без сна, слушая, как в духоте августовской ночи заливается хриплыми рыданиями золотоволосая красавица Энни. Ближе к рассвету рыдания заглохли, и миссис Дойл отважилась выглянуть за порог. Энни у дверей не было, и на пороге лежала только её котомка. Миссис Дойл утёрла суровую слезу, вздохнула и сказала себе: «Всё к лучшему. Ничего я от нее не видала, кроме позора да разочарования, а этого горя у меня в жизни было с лихвой и без неё. Надеюсь, найдёт она своё счастье с этим художником, а коли нет, не моя в том вина: сколько раз просила я её сохранить свои душу да тело, сколько в церковь водила да наставляла, но ежели яблочко с гнильцой, оно и упадёт, не дозрев…»

Наутро домой заявился пропахший табаком мистер Дойл с печальными известиями. Кредиторы нашли его и в Кардиффе и угрожали упечь в тюрьму, если он немедленно не расплатится по счетам. Но мистер Дойл был должен куда больше, чем миссис Дойл заработала за всю свою печальную жизнь, поэтому ему ничего не оставалось, кроме как бежать снова. Мистер Дойл обратил внимание на исчезновение старшей дочери лишь тогда, когда семейство стало укладывать пожитки. Миссис Дойл скупо соврала ему, что Энн сбежала со своим художником, а бледные и мрачные дети утвердительно покивали — все, даже рахитичный низкорослый Генри. Мистер Дойл погрустил дня четыре, а затем тоже забыл об Энн и перестал о ней заговаривать, что, как считала миссис Дойл, было лишь к лучшему.

На следующий год новая беда пришла к ним на порог. Умер, промучившись всю зиму, рахитичный маленький Генри. В агонии он плакал и хватал мать за руки, придушенным шёпотом твердя:

— Матушка, попроси Энни… попроси Энни меня простить!

Когда он отошёл в мир иной, миссис Дойл отдала последние гроши гробовщику, в молчании помолилась и села писать непутёвой дочери письмо. Однако она остановилась, не начав, потому как вспомнила, что не знает адреса Энни, не знает даже, жива ли та вообще. Миссис Дойл выбросила бумагу в камин и снова опустилась на колени. Молитва стала для неё ритуалом, не даровавшим облегчения, но вносившим в бурную бестолковую жизнь хоть какой-то распорядок.

К счастью, оставшиеся дети миссис Дойл не доставляли ей хлопот. Старший сын, Джо, был её опорой и утешением. С восьми лет он исправно подрабатывал то на фабриках, то на улицах газетчиком, он нанимался курьером, чистил дымоходы и брался за всё, что предлагали. Толку от его помощи было маловато, но миссис Дойл не могла скрывать, что именно хилые гроши Джо не раз спасали их семью, когда та садилась на голодный паёк.

Младшая, Бетти, занималась шитьём и помогала в цветочных лавочках, но здоровье у неё было слабое. Когда Бетти осенью ложилась в кровать и исходила мокрым кашлем, миссис Дойл становилась на колени и молилась господу богу, чтобы тот не отнял у неё и это дитя, хотя она неплохо понимала, что господь вполне может её так наказать за обиду, нанесённую золотоволосой дурочке Энн.