Звездопад

«Раз уж я появился на свет, я хочу жить и хочу свою долю в жизни, — говорил Тхавадзе кому-то, нет, не Маке, созсем не ей — кому-то. — Я ничего у тебя не краду, ничего не отнимаю, я прошу только своей доли — и дай мне ее! Она была моей судьбой, моим жребием, но ее отняли у меня и поделили, и теперь она — кому дочь, кому сестра, кому… мать, подруга, знакомая! Что тебе еще? Довольно! Верни мне мир, отнятый только за то, что дом мой был развалиной и по ночам дождь натекал мне за шиворот, только за то, что моего отца угробили где-то в Карпатах и я остался сир и наг, за то, что моя мамаша — дочь бывшего священника, болтливая, как сорока, с утра до ночи таскалась по соседкам и некому было заштопать и выстирать мою единственную рубашку, за то, что, сбитый с панталыку, немой, безъязыкий, я любил жизнь. Я полностью ответил за это свое преступление. Сейчас у меня есть дом и работа, есть машина и новые костюмы, — я научился разговаривать, читать книги и… Я не хочу, чтобы моя жизнь была пустым звуком. Верните мне мое имя, дайте мою долю в жизни…

…Сейчас там ее муж, и я не должен идти туда, потому что она моя, но принадлежит ему».

— Я пойду туда! — решительно проговорил Тхавадзе. — Я научился терпению, но это не навечно! Я опротивел себе, но не навсегда… Да, надо зайти за кем-нибудь и явиться под видом друзей Бичико.

«Черт с ним, только бы на этом все кончилось, только бы этот вечер был последним. Пусть смотрит, пусть смотрит, сколько угодно. — Мака встретилась взглядом с Тхавадзе. — Сумел-таки сесть напротив… Переменить место? А если он и туда пересядет? Сейчас всем кажется, что он случайно оказался передо мной, а вероятнее всего, вообще ничего не кажется. Еще совсем немножко, и я уйду, запрусь в комнате, отдохну. Надо дождаться до завтра, забрать отца из больницы и познакомить с невесткой. Если я оставлю Мери лицом к лицу со свекром, у бедняжки сердце разорвется. Нужно их примирить.

Скажу отцу, что теперь есть кому присмотреть за ним. Мери именно та женщина, которая сумеет заменить меня у постели больного. Пока отец жив, и у нее будет свой заступник… Я всем желаю добра. Что ж поделаешь, если сил у меня мало и недостает на всех, — мои ближние тоже люди. Хотя и Тхавадзе не заморский гость, но что я могу для него? Ну, ладно, допустим, я знаю, что он меня любит. Ну и что? Что от этого изменится? Пусть хоть не смотрит так на меня… заметят… Ах, только бы Гено остался… Если он не отвернется, я пересяду или уйду совсем. И больше моей ноги здесь не будет… Приеду в кои веки раз проведать отца, приеду на час-другой, вместе с Гено…»

Старший брат Мери — Баграт рассказывал что-то об охоте в заповеднике под Тбилиси, «где фазанов разводили, как кур на ферме». Стоило Баграту заговорить, и за столом возникало оживление, все обращались в слух, заранее улыбаясь и предвкушая удовольствие. И только у Тхавадзе свело челюсти, как тисками. Иной раз, и правда, было острым и точным легкое слово Баграта, но ни разу оно не разгладило складок на лбу у Тхавадзе.

«Может быть, этот бедолага и смеяться-то не умеет. Что с ним? Что он как проклятый — и песню не поддерживает. Человек может не уметь петь, по чтобы человек не умел смеяться, такого я еще не видела. Как только произносят тост, он тут же встает, говорит несколько слов и хлещет стакан за стаканом… Хочет вызвать во мне жалость… Если б я любила кого-нибудь и была отвергнута, как бы тяжело мне ни приходилось, я не дала бы почувствовать, что не могу жить без него…»

За столом засмеялись. Мака по смеху поняла, что Баграт Хибрадзе еще не досказал своей истории; это был короткий поощрительный смешок, так сказать, по ходу дела.

«Он не должен почувствовать, что я думаю о нем. Раз для него не существует никого на свете кроме меня, он может не слушать; я же послушаю, о чем рассказывает Баграт, меня интересует все, кроме Джумбера Тхавадзе».

— Профессор так спокойно вошел в заповедник, словно получил его в наследство от собственного папаши, — рассказывал Хибрадзе, изображая при этом старого горожанина на неровной дороге. — И вдруг — ба-бах — громыхнуло… Нет, извините, сперва просвистело — фють, фють, — а потом ба-бах, ба-бах — подряд. Я окаменел. — Хибрадзе завращал зрачками, словно провожая взглядом пули, пролетевшие над ухом. — Виноват, на фронте не был, но знаю, можешь помереть, даже не почувствовав этого. — Профессор, убивают! — ору благим матом, чтобы убедиться, что могу кричать и душа моя еще не рассталась с телом. В ответ слышу: «Руки вверх!» И погнали нас, что твоих диверсантов…

— А где этот лесничий, дочь которого нужно устроить в университет? — спросил Бичико (старший из шуринов начинал ему нравиться).

— Он главный, к нему-то нас и ведут.

— Верно, профессору уладить такое дело — пара пустяков.

— Я тоже так думал… Весь заповедник из конца в конец протопали под дулами ружей…

— Не могли его найти?

— Нашли, как же…

— И что? Дочь замуж вышла?

— Нет, в университет поступила.

— И приняли?