Дверь открылась, вошел Гено. Мака так и обмерла, напряглась. Подойдет, спросит — что ответить? По звуку шагов она поняла, что Гено направился не к ней, а вынес воды в кувшине — умыться.
Полотенца все мокрые. Как же она не подумала об этом? Ах, она ничего не помнила вчера…
Раньше с дороги она обычно ложилась отдохнуть на часок-другой, а вчера вернулась, открыла дверь и не сразу решилась войти.
Долго простояла она в дверях. Из большой комнаты тянуло прохладой. Она словно после длительного отсутствия стосковалась по дому, но странно, чудно было то, что и в эту минуту она видела открытую дверь своего дома как бы издалека, как в мечте. И потом, когда она переступила порог, что-то заставило ее ходить по комнатам тихо, неслышно. Она не захлопнула дверь за собой, а осторожно прикрыла ее. Все было знакомым, но далеким, далеким, как то, о чем очень мечтаешь. Переодеваясь, она не посмела присесть на кровать, как не сделаешь этого в чужом доме. Шкаф, недавно купленный ими, казалось, стал другого цвета. Она потрогала пальцем: не покрыл ли Гено его лаком? Отвела взгляд от зеркала, сбросила с себя все, в чем была, и переоделась — нашла висящее где-то за шкафом изношенное фланелевое платье в крупную синюю клетку. Ей никогда в голову не приходило носить его летом, она терпеть его не могла с того дня, как взяла у портнихи.
Гочи дома не оказалось. Авксентий посадил его вместе со своей дочкой в грузовик и увез покататься. Маку огорчило отсутствие сына.
Она торопливо сбежала вниз, отыскала в старье, свабленном в углу, изношенные башмаки со стоптанными задниками, надела их и при первом же шаге почувствовала, что в ногу больно тычется гвоздь.
Дверь, ведущая на задний двор, была открыта.
— Шакалья сыть! — ворчала она. — Дурень, сидел бы в своем дворе — места хватит. Так нет! Сперва здесь всех петушков заклевал-перепортил, а теперь соседским покоя не дает. Выбили тебе глаз? Так и надо! Хотела зарезать тебя, да мясо-то твое ни на что не годится, — все бегаешь да дерешься, одни жилы небось…
— А потом как? К чужим петухам? — подала голос Мака.
— Что ж, к чужим — петух он петух и есть. Этот все равно во дворе не живет, все где-то воюет, шакал его ешь… — отозвалась старуха, не прерывая своего занятия.
Мака отвернулась от свекрови, какое-то время постояла рассеянная, словно сосредоточиваясь, потом торопливо огляделась, ища, за какое бы дело взяться, такое дело, которое займет весь день, весь вечер, измотает ее и все-таки останется недоделанным и тогда, когда Гено вернется с работы, и тогда, когда он ляжет спать.
Собрав все белье, рубашки и платья, она прошла по дому и, где только нашлось даже старое, заношенное, непригодное ни в штопку, ни в носку тряпье — ничего не оставила. Стянула чехлы с матрацев, наволочки, пододеяльники. Она носилась по комнатам, жадно озираясь и хватая все, что только можно было кинуть в воду. Ей все было мало. У дверей лежали влажные половики. Она решила поднять наверх оставшуюся после стирки воду и вымыть полы, вернее, не вымыть, а выскоблить проволочной щеткой. Наконец сорвала и занавески с окон, хотя они были стираны два дня назад. И только со вторыми петухами она оторвалась от лохани, от мыльной содовой воды, разъедающей руки, и вышла взглянуть на небо — какая будет погода.
…Гено поставил кувшин у порога и прикрыл дверь. Он не мог и представить, что Мака спала здесь, внизу. Наверное, он уйдет, не заглянув ни в детскую, ни к матери. Что он нашел поесть в такую рань? С похмелья, пожалуй, предпочтет всему хаши в городке, а потом поработает в редакции до прихода сотрудников. Возможно, ему придется съездить куда-нибудь по заданию — в колхоз или на ту же стройку, и он задержится допоздна. Да и шесть часов еще не скоро. А может быть, он опять вернется пьяный…
«Ах, боже мой!.. Боже мой!..»
Джумберу Тхавадзе было двадцать два дня от рождения. Двадцать два дня ничто не мучило его. Его перебинтовывали, лечили, окружали заботой, а он не мог надивиться — где были эти люди до сих пор? Как нелепо устроено все в этом мире! Все наоборот: больно тебе — нет лекарства; хорошо, довелось вздохнуть свободно, а тебя ублажают, чуть ли не святой водой опрыскивают. Да, это так, и все-таки это неплохо. Это даже отлично, и Джумберу хотелось поблагодарить кого-то за то, что так нелепо и так чудесно устроен мир. Его буквально мучила чрезмерная заботливость врачей. Джумбера лечили, холили, нежили, ибо думали: человеку нужна помощь. Ему же было совестно от того, что все это стало теперь излишним, ненужным, и он хотел, чтобы забота была действительно необходима ему.