Звезда на содержании

Наденька даже головой покачала от изумления. Все на свете обращается во прах, любовь проходит, радость тленна, и только старая вражда не ржавеет. Всю жизнь ненавидела эта женщина, Каролина Полуэктова, Мальфузию Аксюткину, потому что именно ее предпочел когда-то ветреный Блофрант (Наденьке совершенно невозможно было вообразить его пылким любовником и дамским баловнем, однако тетя Лина клялась и божилась, что некогда он был таким, что мог бы какому угодно гусару фору дать) и даже женился на ней, покинув ради нее прежнюю любовницу. Молодожены сначала уехали, кочевали по разным городам, потом вернулись в город N, и бывшие соперницы принуждены были играть в одной труппе. Хоть Блофрант уже не вызывал прежнего вожделения, однако Лине было все еще мучительно видеть рядом с ним счастливую Мальфузию, и она пакостила ей как могла, по-мелкому, дырявя наряды, выщипывая боа, остригая парики, рассыпая пудру, выковыривая грим из коробочек и размазывая его по стенам уборной. Наденька, которая со старой актрисой жила душа в душу и многому от нее научилась, потихоньку помогала ей, находя в травле ближнего своего немалую радость, а впрочем, пакостила всегда очень осторожно, стараясь ни в коем случае не быть замеченной. Она и по сей день порою отводила душу, устраивая разор в аксюткинской гримерке, о чем сейчас и сообщила тете Лине.

– Умница, моя девочка! – обрадовалась та. – Пусть им, моим лиходеям, солоно живется на свете, а тебе – сладко.

– Ну, покудова все наоборот, – надула губы Наденька. – Покудова им – сладко, а мне – солоно! – И, аж захлебываясь словами от злости, мешая их со слезами, она поведала старой подруге всю историю гонений, которые претерпела от зловредных Аксюткиных. На самом деле все эти гонения существовали только в буйном Наденькином воображении, и если кто кого угнетал, то именно она – Аксюткиных, а вовсе даже не наоборот, но рассказывать живописно Наденька умела, что да, то да, и вскоре старая актриса могла составить себе полную картину нечеловеческих мучений, которые приходилось претерпевать безвинной агнице Наденьке Самсоновой от сущих волкодавов Аксюткиных. И венцом этих поистине людоедских козней стало появление в труппе их племянницы, версты коломенской Варьки Нечаевой, которая, верно, затеяла вовсе свести с лица земного смиренную, несчастную, бедную Наденьку...

– Как это? – вдруг озадаченно сморщила свое и без того изморщиненное лицо тетя Лина. – Почему это ты говоришь про версту коломенскую? Я Блофрантову сестрицу издавна знаю и дочку ее, Варьку, тоже видела. Она такая же плюгавенькая, как и вся их аксюткинская порода, да еще и тоща, словно святые мощи.

Наденька, бывшая весьма субтильной, по-птичьи хрупкой, пропустила мимо ушей тети-Линину бестактность, так была удивлена:

– Что ж ты такое говоришь? Варька – долговязая, вершков небось шести, а то и шести с половиной, почти на всех мужчин в труппе свысока глядит, ей и каблуков надевать не надобно для сего. И в теле она, не толстуха, но сложения предоброго. Купчиха, сущая купчиха, никакой нету в ней аристократической тонкости!

– Полно, Наденька, – сказала тетя Лина. – Ты что-то напутала.

– Да как же я могла напутать, – раскипятилась Наденька, – коли я эту треклятущую Варьку Нечаеву уже который день с утра до вечера наблюдаю, и на сцене с ней рядом, и только что с ней репетировала! Ничего я не путаю, это ты путаешь. Может, она прежде малявкою была, а потом выросла. Да коли не веришь, тетя Лина, возьми да погляди сама, вон все окна в зрительный зал настежь стоят распахнуты!

– И то дело, – согласилась тетя Лина и, подобрав юбки, вернее, те лохмотья, которые ей их заменяли, торопливо засеменила под ближайшее окошко. Однако до подоконника она доставала лишь макушкою. Тогда она пооглядывалась, поозиралась, наконец отыскала подходящий камень и, натужась, подкатила его под окно. Взгромоздилась, заглянула через подоконник – да так и рухнула навзничь, соскользнув с камня.

Наденька ахнула, испугавшись, не убилась ли до смерти ее единственная доброжелательница, однако тетя Лина подскочила с земли, словно Ванька-встанька, даже несколько подскочив надземлей при этом. На ее физиономии было написано выражение, назвать которое крайним изумлением было явно недостаточно. Это было совершенное, совершеннейшее потрясение, ошеломление, ошарашивание! Казалось, увиденное совершенно лишило тетю Лину разума. Несколько мгновений она металась из стороны в сторону, как если бы несколько бесов враз тянули ее кто направо, кто налево, кто назад, кто вперед, кто вверх, кто вниз, а потом, наконец сосредоточившись, понеслась по Большой Печерской с невероятной прытью, совершенно позабыв о существовании Наденьки Самсоновой, коей только что так горячо сочувствовала.

– Тетя Лина! – плаксиво возопила покинутая, но тщетно: старуха ничего не слышала, а громче кричать Наденька не решалась, опасаясь быть услышанной актерами.

– Сумасшествие какое-то! – проворчала она себе под нос.