Зулус Чака. Возвышение зулусской империи

– Не печалься, сын мой, час мой настал, и я так же не могу остановить см.ерть, как не мог остаться во чреве матери, когда ей пришло время родить меня. Сейчас я подобен старому, засохшему дереву, но под моей сенью выросло молодое, которое перерастет все другие. И в этом мое великое счастье. Хотя ты не происходишь от моих чресел, ты был мне лучшим из сыновей, как ни хороши мои родные дети.

Эти слова заметно растрогали Чаку, глаза его увлажнились.

– Еще раз говорю тебе: ты не должен горевать, сын мой, – утешал его Мбийя. – Духи предков милостивы к старому человеку, давно ставшему бесполезным. Как мать отучает свое дитя от груди, положив на нее горькое алоэ, так и духи понемногу отнимают у старого человека вкус к радостям жизни, чтобы ничто не привязывало его больше к земле и он с удовольствием покинул ее. Я надолго задержался здесь, чтобы видеть, как ты растешь, но теперь, когда ты стал велик и могуч, мне лучше удалиться, пока голова моя не сделалась снова глупой, как у ребенка. Быть может, став духом, я смогу навещать тебя во сне и направлять тебя, как направлял в дни твоей молодости. А теперь давай попрощаемся, и я покину тебя через исанго элихле[77].

Но вот прощание закончилось, и Мбийя сказал, что его клонит ко сну. Плача навзрыд, Чака ушел. В эту ночь Мбийя скончался.

Наутро Чака подготовил все необходимое для похорон, но не стал ждать самой церемонии, иначе, согласно обычаю, ему пришлось бы задержаться на месяц для выполнения всех положенных обрядов. Солнце еще было далеко от зенита, когда он вместе со своим эскортом выступил в обратный путь. Торопиться особенно уже не было надобности, и Чака достиг Булавайо только под вечер следующего дня.

Глава 10

Борьба со знахарями

В Булавайо Чаку ждали дурные вести. Началось с того, что над краалем пролетела молотоголовая цапля. Потом забрел дикобраз. Вслед за этим на ограду крааля уселась ворона и заговорила человеческим голосом. И, наконец, у самых ворот крааля убило молнией двух коров. Совершенно очевидно, что тут не обошлось без колдовства. Надо было «вынюхать» злодея или злодеев.

Немедленно послали за Нобелой – известной исангома – «искательницей колдунов». Совершив обряд «бросания костей», она распорядилась провести всеобщее «вынюхивание».

Три дня спустя почти всем взрослым мужчинам, жившим во владениях Чаки, включая воинов, было ведено явиться в Булавайо. Они построились на площади для парадов, оставив широкие проходы между шеренгами. Строй напоминал подкову, отверстие которой было обращено к Чаке. Окруженный своими советниками, он сидел на большом искусственном холме из глины, откуда открывался отличный вид на все сборище.

Люди стояли неподвижно, охваченные страхом перед тем, что их ожидало. Молчание нарушали только жуткие, пронзительные крики и завывания, исходившие от группы пяти нелепо одетых женщин. Они приближались из-за глиняного холма к отверстию подковы, то пригибаясь к земле, то подпрыгивая.

Первой шла Нобела. Лицо ее, вымазанное белой глиной, которая покрывала также руки и ноги, походило на страшную маску. Голову и руки украшал целый набор высушенных и надутых пузырей и змеиных кож. С шеи свешивались когти и зубы леопардов и гиен, а также козьи рога. На высохших грудях ухмылялись черепа двух бабуинов. Юбка из коровьей шкуры, смягченной специальной обработкой, закрывала нижнюю часть тела – от поясницы почти до самых колен. В руке она держала хвост гну или вильдебееста. Так же были одеты и четыре ее спутницы.

Наконец извивающаяся шеренга исангомас во главе с Нобелой появилась перед Чакой и строем зулусов. Здесь «искательницы колдунов» образовали круг, который стал медленно вращаться. Из него все время раздавался тихий, шипящий свист, который становился громче по мере того, как ускорялся темп вращения. Вращаться начали и глаза пяти женщин, а тела их, не прекращавшие движения по кругу, все сильнее и сильнее подергивались. Постепенно исангомас довели себя до исступления. Словно демоны, они вертелись, прыгали, отвратительно гримасничали, гогоча и испуская вопли, от которых кровь стыла в жилах.

Глядя на исангомас, пораженные ужасом люди цепенели. Никто, кроме самого вождя, не был в безопасности от «вынюхивания», которое немедленно влекло за собой мучительную смерть. Самым жестоким было то, что если «вынюханный колдун» оказывался главой крааля (а это обычно так и было), то убивали, – правда, милосердно, закалывая ассегаем, – всех его близких. Воины окружали крааль и уничтожали поголовно всех его обитателей, стар и млад, хижины поджигали, а скот угоняли. Он пополнял собой стада вождя, который раздавал часть добычи в награду искателям колдунов и палачам.

Таков был с незапамятных времен обычай всех нгуни и родственных им рас[78]. Справедливость его никогда не подвергалась сомнению, ибо считалось, что даже ни в чем не повинный человек, может, сам того не зная, служить орудием какого-нибудь колдуна, а значит, и источником зла для всей общины. По этой причине он подлежал уничтожению со всеми чадами и домочадцами.