Зримая тьма

Теперь собак не было. Мы сидели в саду за домом, среди высоких виноградных лоз, покрытых молодой зеленью. Большая часть нашей компании уже приехала, люди расселись за столиками, группируясь по национальному признаку. В саду собралось человек двадцать нефтяников— американцев, французов, голландцев, немцев, англичан, — различные специалисты из нашего технического персонала. Во время работы они на короткое время объединялись и смешивались, а затем вновь расходились, и каждый из них, подчиняясь велению крови, искал общества своих соплеменников.

Минут через пятнадцать должно было скрыться солнце. На мягком вечернем небе виднелось несколько пурпурных облаков, похожих на синяки и родимые пятна. Легкий предзакатный ветер уже нес ночные звуки — пронзительный лай лисиц и ответное завывание поджарых арабских собак, привязанных у домов.

Одна из мавританок встала и ударила в поднятый над головой тамбурин. Руки ее извивались, как кобры. Со своего места мы видели только ее сильно подведенные углем глаза на белом треугольнике лица. В длинной юбке, с тонкой талией, она казалась ожившей статуэткой, изображающей халдейскую царицу.

— Очаровательна, ведь правда? — спросил я.

Теренс взглянул на танцовщицу, и на его лице отразилось сомнение.

— Возможно, — ответил он. — Но быть с ней наедине — совсем не то, что с европейской девушкой.

— Да я говорю вовсе не о том, хорошо или плохо быть с ней наедине, — отозвался я, удивленный неожиданной предприимчивостью Теренса.

— Прежде всего… не знаю, поймете ли вы меня, но думаю, что поймете, — продолжал Теренс, явно желая докончить начатый разговор, — прежде всего, они не носят здесь нижнего белья. Это способно подействовать крайне расхолаживающе.

— Почему же, Теренс?

— Видимо, так уж привык человек… Ведь это же часть известного ритуала, если вы понимаете, о чем я говорю. Во всяком случае, это может оказаться весьма и весьма неудобным… Над чем вы смеетесь?

— О, я, конечно, не должен был смеяться. Просто я думаю, почему бы вам не купить им по паре белья, если вы считаете, что цивилизация не может существовать без этого?

— А ведь правда! Почему бы и нет?

— Логичный выход из положения, — добавил я. Но Теренс в это время с каким-то напряженным вниманием смотрел мимо меня.

— Это и есть сам сводник? — спросил он.

Я повернулся и, увидев слонявшегося между столиками Жозефа, помахал ему рукой.

— Уж не собираетесь ли вы пригласить его? — насторожился Теренс.

— А отчего бы и нет? Вы же прибегаете к его услугам. Так в чем же дело?

Жозеф увидел нас и направился к нашему столику. Теренс вскочил.

— Стив! Я, пожалуй, пойду прогуляюсь по саду. Пока!

Жозеф пожал мне руку и опустился на стул.

— Что стряслось с вашим приятелем? — спросил он, кивнув в сторону поспешно удалявшегося Теренса.

— Ничего. Он просто плохо воспитан.

— А-а… — протянул Жозеф. — Мне показалось, что он обижен.

— Не обращайте внимания. Вообще-то он неплохой парень. Так уж он устроен. К тому же англичане избегают рукопожатий.

— Понимаю. — Жозеф облегченно вздохнул. — Я, признаться, боялся, что ему не по вкусу мое общество.

— Ничего подобного. Говорю вам, такой уж он есть. Так у него проявляется скромность.

— Понимаю, понимаю.

— Ну, как дела?

Жозеф застонал, похлопал себя по животу и отмахнулся от бутылки, которую я было протянул ему.

— Могло бы быть хуже, да некуда, если только это может служить утешением.

Маленький итальянец из Сицилии, с печальным лицом Эль Греко и грустными, выцветшими глазами, он был когда-то владыкой преступного мира на территории, равной половине Англии, царьком тьмы, управлявшим под прикрытием призрачной власти местного префекта полиции. Неизвестно, почему так случилось, но Жозеф лишился трона, и на его лице появилось нечто похожее на благочестие, словно неудачи и неприятности очистили его от скверны былых грехов. На всех его поступках лежала печать меланхолического достоинства, и это почему-то нравилось мне.

— Опять печень? — осведомился я.

— Что печень? Печень не хуже и не лучше.

— Тогда что же? Дела?

— Как обычно. Вы слышали последнюю новость: мусульманский комитет постановил, что мавританки должны от меня уйти. Но скажите— куда же они пойдут?

Рядом послышался взрыв хохота, потом сразу наступило молчание. Жозеф сидел ссутулившись, и его темный пиджак, наброшенный на плечи, висел на нем, как на вешалке. Грудь Жозефа запала. Казалось, в нем не умирает древняя, до сих пор не утоленная месть.

— А где ваши собаки? — поинтересовался я.

— Подохли.

— Подохли?! От чего же?

— Стрихнин. Кто-то подсунул им мясо со стрихнином.

— Ужасно. Кто же это мог сделать?

— Кто? — Жозеф засмеялся, словно раскашлялся. — Если бы вы только знали!

— Враги?

Жозеф не ответил, лишь провел кончиком языка по внутренней стороне губ и сморщился, как от горечи.

— Вы знаете, сколько я выложил за самого большого пса Бикини? Пятьдесят тысяч чистоганом. Он же был призером и мог управиться со львом. Как он выл, когда издыхал!

— Значит, вот для чего здесь изгородь!