Зримая тьма

«Дорогой, не приходи сегодня вечером. У меня сильнейший приступ гриппа или чего-то еще в этом роде — я прямо не в состоянии поднять головы… Как я ухитряюсь жить на свое жалованье? Естественно, я не смогла бы на него жить, если бы мне кое-что ежемесячно не присылал папа…»

Впереди возникли очертания города. Мокрая, наконец-то отогревшаяся под весенним солнцем земля издавала горячий железистый запах. Передние колеса машины разбрызгивали лужи, и капли воды падали на лилии в кюветах. Белые снизу облака, как лебеди, толпились над озером. Собирался дождь.

«Милый, но ты должен признать, что я никогда ничего от тебя не скрывала… Конечно, у меня был мужчина, но сейчас его нет — я покончила с прошлым, как только мы встретились. Можешь верить мне — я совершенно откровенна с тобой».

И действительно, слушая ее, я не сомневался, что она говорит правду. С самого начала Элен казалась мне олицетворением честности и чистоты… когда была со мной. В такие минуты я верил ей, но стоило нам расстаться, и меня снова начинали одолевать сомнения. Я не знал ничего определенного и все же чувствовал что-то неладное. Шаг за шагом, изучая Элен, я понял, что она верит лишь во влияние планет на ее судьбу, и ни во что больше. Люди безропотно бредут по уготованной для них тропе. Бирманские женщины покорно соглашаются растягивать свою шею медными кольцами. Дочь цыгана и его внучка живут в шатрах и отдают свою любовь только цыганам. Те же, кто не нашел предназначенной им в жизни дороги, бесцельно и бесконечно бродят по кругу. Дочь ничтожества обладает лишь животной хитростью для защиты от последствий собственной бессмысленной жестокости. Я сомневался в существовании доброго отца Элен — он казался мне нереальным, как призрак, — и это сомнение, одно из многих, обуревало меня, когда я не видел ее.

Сквозь мягкую сетку дождя отчетливей стали проглядываться белые домики Эль-Милии, словно сошедшие с картинки рая, как его изображают в детских книжках. Я спросил себя, не умирает ли наконец моя любовь к Элен. В том, что она уже не любит меня, если вообще когда- нибудь любила, я не сомневался. Красавицы — награда храбрых (или, в современном варианте, богатых, или знаменитых, или, наконец, молодых и красивых). Я не подходил ни под одну из этих категорий и не переставал ломать голову, чем Мог привлечь Элен. Да и мое собственное чувство к ней было не столько любовью, сколько обычной человеческой потребностью кого-то любить. В поисках выхода я почти твердо решил не возвращаться сюда после своего очередного отпуска.

Погруженный в размышления, я медленно ехал по грунтовой дороге, отходившей от шоссе и зигзагами взбегавшей по склону холма. Я почти не замечал ни оставшейся внизу посеребренной зелени, ни мокрых кактусов по обочинам дороги, ни возвышавшегося впереди карликового серого замка, в котором жила Элен. Я знал здесь почти каждый кактус, каждую смоковницу. Вот это рожковое дерево зимой шумело надо мной, потрясая своими стручками. Я испытывал какую-то нежность к козе, всегда привязанной на одном и том же месте, и к потемневшей лачуге, окруженной такими же потемневшими горшками; меня охватывала тихая радость, когда передо мной на поворотах дороги открывались изгибы текущей внизу реки.

Много раз, чаще всего в приподнятом настроении и окрыленный надеждой, я поднимался по этой дороге, но сейчас меня вдруг охватило предчувствие, что я последний раз подъезжаю к этому уродливому дому, последний раз позвоню у готической двери, последний раз поднимусь по лестнице и обниму Элен. Я чувствовал, что меня ждет какое-то потрясение, и не мог подавить противного страха, но, сделав усилие, рассмеялся. На меня, несомненно, подействовали Бьюз и другие пессимисты из нашего лагеря. Я стал жертвой массового гипноза. Рюмка вина — и все пройдет.

Я остановил вездеход в небольшой желтой луже под опунцией и, разбрызгивая воду, подошел к двери.

В дом меня впустила наглая горничная. Сделав вид, что не замечаю ее взгляда, я прошел в гостиную. Элен здесь не оказалось, и я, налив себе вина, уселся и стал ждать.

На низеньком столике лежала книга «Красное и белое». Стены комнаты были покрыты бледно-серой краской. Несмотря на простую, почти пуританскую обстановку, все в этой комнате производило впечатление, в том числе и картина модного французского художника, писавшего довольно мрачные индустриальные пейзажи. В комнате чуть пахло краской и теми ароматными антисептическими препаратами, которыми обычно дезинфицируют кабины воздушных лайнеров.

На улице снова пошел мелкий дождь. Я сидел и прислушивался, как дождевые капли бьются о стекла окон.

Вошла Элен, и на мгновение в гостиную ворвалось несколько тактов завывающей музыки.

Будь это Дебюсси, она оставила бы дверь открытой. Для Ирвина Берлина и для Дебюсси. На столе — роман Стендаля, а шкаф набит номерами журнала «Цирцея», специализирующегося на гороскопах и предсказаниях.

— Дорогой мой! — Я почувствовал на шее се легкие руки и уловил запах чистой кожи и свежего белья. Прошла еще секунда, прежде чем она выпустила меня из объятий.

— Какая ты бледная!