Зримая тьма

Я снова услышал голос солдата: «…Они чуют их запах даже через навоз. Один из них спускается в колодец, а другой закрывает отверстие соломой и обмазывает ее коровьим пометом или еще чем-то в этом роде. И все же собаки чувствуют их даже через навоз. Прямо-таки невероятно!..»

— Потом я служил в Дьен Бьен Фу, — снова заговорил сержант, — н оказался в одном из внешних фортов. Они с криками бросились на нас, и мы открыли огонь из всего, что только могло стрелять. Под конец в ход пошли ножи, кулаки, ботинки, зубы и все остальное. Драка была что надо! Здесь ничего похожего не увидишь. Здесь мы, по правде говоря, занимаемся только тем, что время от времени режем друг другу глотки по ночам.

Сержант говорил задумчиво, монотонным голосом человека, погруженного в гипнотический транс и созерцающего нечто доступное только его взору, потом отвел глаза и стал смотреть в пространство, туда, где не было этих винных бутылок и засиженных мухами зеркал.

Я заказал новую рюмку анисета, быстро выпил, расплатился и вышел на улицу.

С площади Конкордия я отправился на своем вездеходе в больницу. Это было мрачное, похожее на тюрьму здание, своего рода «Замок скорби», с входом-туннелем, из которого доносился резкий запах гноя и антисептических средств. «Не удивительно, — подумал я, — что- подобные храмы здоровья внушают такой ужас пастухам с гор».

Пациенты-арабы помещались в пристройке, переоборудованной из армейского барака, на самых задворках больницы, во дворе, заваленном пустыми бочками из-под бензина. От врача разило спиртом. Это был метис с Мартиники или откуда-то еще, с певучим кельтским голосом и мягким, обиженным выражением лица. На нем был грязный белый халат и вязаная шерстяная шапочка излюбленного арабами фасона. Когда я вошел в комнату, он, прищурившись, рассматривал у засиженной мухами электрической лампочки рентгеновский снимок. В пустой грязной комнате царил беспорядок; я сразу понял, что врач очень устал.

— Мален Хоцин… Мален Хоцин… — повторил врач. — Минуточку. — Он вынул один из ящичков картотеки. — Мне кажется, он где-то здесь. — Врач говорил, как школьник из Уэльса, не уверенный в своем знании французского языка. — Никак не привыкну к таким фамилиям… Постойте, да вот он! Вы хотите взять его с собой?

— Если нет возражений.

— Абсолютно никаких. Буду рад, если заодно прихватите еще нескольких человек. — Он вздохнул зевая. — Пойдемте поищем его.

Врач открыл дверь и кивнул мне. Я было пошел за ним, но у порога заколебался. В палате, как занавес, повисла густая вонь. Около ста одетых арабов лежали на одеялах, брошенных на цементный пол. Другие сидели у стен, уронив голову на грудь. В дальнем углу комнаты, на доске, положенной на ведра, примостился на корточках человек — другой его поддерживал. Кто-то хрипел, кто-то отхаркивался, кто-то кашлял. Сразу же за порогом, на полу у своих ног, я увидел человека; мне показалось, что он умер и уже начал разлагаться. И вдруг этот человек, с лицом покойника, со скрещенными на груди, почерневшими руками и устремленным в потолок взглядом, стал громко и монотонно молиться.

Я решительно шагнул в насыщенную человеческим зловонием палату и догнал врача.

— Вот этот, кажется, ваш, — сообщил он.

Передо мной лежал курчавый юноша; в прикрывавших его тело лохмотьях еще можно было опознать спецодежду нашей компании. Блуза с монограммой на нагрудном кармане, которую арабы носили с такой гордостью, была измята и испачкана. Врач осторожно дотронулся до парня ногой, и тот откатился в сторону; по полу протянулась полоса рвоты.

Врач наклонился и взял кисть руки молодого араба большим и указательным пальцами.

— Хорошо еще, что тут не приходится гадать, — заметил он. — Подолгу они не болеют: либо начинают поправляться, либо умирают. Да и на всякое там выздоровление тоже не тратят времени.

Врач выпустил кисть больного.

— Неплохо, — сказал он и заговорил с юношей по-арабски. Я удивился его неожиданно мягкому, ласковому тону. — Ну, а теперь покажи мне, как ты встанешь на ноги.

Араб открыл глаза. Дергаясь, как старинная заводная кукла, он согнул руки, приподнялся на локтях, сел и, вытягивая и втягивая губы, несколько раз хрипло вздохнул. В потревоженном воздухе еще сильнее запахло застоявшейся мочой, и тут я впервые заметил, что по цементному полу, извиваясь между телами людей, бегут желтые ручьи.

— Хорошо, хорошо, — проговорил врач. — Теперь снова ляг. — Он ткнул термометром в мою сторону. — Во время рамадана они мрут как мухи. Возможно, так природа осуществляет естественный отбор. Да и, в конце концов, что мы можем сделать? До захода солнца они ничего не едят, отказываются даже принимать лекарства. Некоторые из них из-за религиозных предрассудков не разрешают делать себе уколы. Что вы на это скажете? А этот больной из тех, кто вообще отказывается от пищи. Они ни к чему не прикасаются — вбили себе в голову, будто мы собираемся их отравить. Не пьют даже воду. Как, разрешите спросить, бороться с таким невежеством?

Врач торопился высказаться, все время повышая голос, как делают подсудимые, произнося свое последнее слово.